Дмитровка. Прогулки по старой Москве. Алексей Митрофанов

демократизация страны коснулась и Дворянского собрания. По сути, уничтожила его. И собрание купцов, студентов и крестьянских песенников дворянским называли только по привычке.

      * * *

      Как ни странно, некая общественная значимость вернулась к этому дворцу после революции 1917 года.

      «Дом благородного собранья»

      Культурным домом стал теперь —

      Центральным домом профсоюзов, —

      ликовал Демьян Бедный.

      «Дом благородных союзов», – шутили скептики.

      Но, несмотря на узкий профиль нового владельца, именно в этом здании проходили многие важные события. Здесь устраивались показательные суды – от полусерьезного «Разгрома «Левого фронта»» до известных разоблачений с последующими расстрелами. А. Мариенгоф вспоминал: «О таких буйных диспутах, к примеру, как «Разгром «Левого фронта», вероятно, современники до сих пор не без увлечения рассказывают своим дисциплинированным внукам.

      В Колонный зал на «Разгром» Всеволод Мейерхольд, назвавший себя «мастером», привел не только актеров, актрис, музыкантов, художников, но и весь подсобный персонал, включая товарищей, стоявших у вешалок.

      Следует заметить, что в те годы эти товарищи относились к своему театру несравненно горячей и преданней, чем относятся теперь премьеры и премьерши с самыми высокими званьями.

      К Колонному залу мейерхольдовцы подошли стройными рядами. Впереди сам мастер чеканил мостовую выверенным командорским шагом. Вероятно, так маршировали при императоре Павле. В затылок за Мейерхольдом шел «знаменосец» – вихрастый художник богатырского сложения. Имя его не сохранилось в истории. Он величаво нес длинный шест, к которому были прибиты ярко-красные лыжные штаны, красиво развевающиеся в воздухе.

      У всей этой армии «Левого фронта» никаких билетов, разумеется, не было. Колонный был взят яростным приступом. На это ушло минут двадцать. Мы были вынуждены начать с опозданием. Когда я появился на трибуне, вихрастый знаменосец по знаку мастера высоко поднял шест. Красные штаны зазмеились под хрустальной люстрой.

      – Держись, Толя, начинается, – сказал Шершеневич.

      В ту же минуту затрубил рог, затрещали трещотки, завыли сирены, задребезжали свистки.

      Мне пришлось с равнодушным видом, заложив ногу на ногу, сесть на стул возле трибуны.

      Публика была в восторге. Скандал ее устраивал значительно больше, чем наши сокрушительные речи.

      Так проходил весь диспут. Я вставал и присаживался, вставал и присаживался. Есенин, засунув четыре пальца в рот, пытался пересвистать примерно две тысячи человек. Шершеневич философски выпускал изо рта дым классическими кольцами, а Рюрик Ивнев лорнировал переполненные хоры и партер.

      Я не мог не улыбнуться, вспомнив его четверостишие, модное накануне революции:

      Я выхожу из вагона

      И лорнирую