Собор Парижской Богоматери. Виктор Гюго

Сент-Шапель вместе с их серыми меховыми плащами.

      – Seu ded Pellibus grisis fourratis!

      – Эй! Магистры искусств! Вон они, черные мантии! Вон они, красные мантии!

      – Получается недурной хвост позади ректора!

      – Точно у венецианского дожа, отправляющегося обручаться с морем{17}.

      – Гляди, Жеан, вон каноники святой Женевьевы.

      – К черту чернецов!

      – Аббат Клод Коар! Доктор Клод Коар! Кого вы ищете? Марию Жифард?

      – Она живет на улице Глатиньи.

      – Она греет постели смотрителя публичных домов.

      – Она выплачивает ему свои четыре денье – quattuor denarios.

      – Aut unum bombum.

      – Вы хотите сказать – с каждого носа?

      – Товарищи, вон мэтр Симон Санен, попечитель Пикардии, а позади него сидит жена!

      – Post equitem sedet atra cura[10].

      – Смелее, мэтр Симон!

      – Добрый день, господин попечитель!

      – Покойной ночи, госпожа попечительша!

      – Экие счастливцы, им все видно, – вздыхая, промолвил все еще продолжавший цепляться за листья капители Жоаннес де Молендино.

      Между тем присяжный библиотекарь Университета, мэтр Андри Мюнье, прошептал на ухо придворному меховщику, Жилю Лекорню:

      – Уверяю вас, сударь, что это светопреставление. Никогда еще среди школяров не наблюдалось такой распущенности, и все это наделали проклятые изобретения: пушки, кулеврины, бомбарды, а главное, книгопечатание, эта новая германская чума. Нет уж более рукописных сочинений и книг. Печать убивает книжную торговлю. Наступают последние времена.

      – Это заметно и по тому, как стала процветать торговля бархатом, – ответил меховщик.

      В эту секунду пробило двенадцать.

      – А-а! – одним вздохом ответила толпа.

      Школяры притихли. Затем поднялась невероятная сумятица, зашаркали ноги, задвигались головы; послышалось общее оглушительное сморканье и кашель; всякий приладился, примостился, приподнялся. И вот наступила полная тишина: все шеи были вытянуты, все рты полуоткрыты, все взгляды устремлены на мраморный стол. Но ничего нового на нем не появилось. Там по-прежнему стояли четыре судебных пристава, застывшие и неподвижные, словно раскрашенные статуи. Тогда все глаза обратились к возвышению, предназначенному для фламандских послов. Дверь была все так же закрыта, на возвышении – никого. Собравшаяся с утра толпа ждала полудня, послов Фландрии и мистерии. Своевременно явился только полдень. Это уже было слишком!

      Подождали еще одну, две, три, пять минут, четверть часа; никто не появлялся. Помост пустовал, сцена безмолвствовала.

      Нетерпение толпы сменилось гневом. Слышались возгласы возмущения, правда, еще негромкие. «Мистерию! Мистерию!» – раздавался приглушенный ропот. Возбуждение возрастало. Гроза, дававшая о себе знать пока лишь громовыми раскатами, уже веяла над толпой. Жеан Мельник был первым, вызвавшим вспышку молнии.

      – Мистерию, и к черту фламандцев! – крикнул он во всю глотку, обвившись, словно змея, вокруг своей капители.

      Толпа принялась рукоплескать.

      – Мистерию, мистерию!

17

Точно у венецианского дожа, отправляющегося обручаться с морем. – Дож – выборный пожизненный правитель купеческой республики Венеции в VIII–XVIII вв. С конца Х в. в Венеции была учреждена церемония обручения дожа с морем – символ тесной зависимости от моря всей жизни Республики: в день церковного праздника Вознесения пышная процессия именитых лиц и духовенства выплывала на гондолах в открытое море, где дож бросал в воду обручальное кольцо.

10

За всадником сидит мрачная забота (лат.).