Жернова. 1918–1953. Книга двенадцатая. После урагана. Виктор Мануйлов

что-то было тщательно укутано брезентом, виднелись часовые с винтовками; громыхали между открытыми платформами и тяжелые пульманы, и желтые цистерны с какой-то химией. Дым от спаренных паровозов тянулся над составом, сваливаясь к заводским корпусам. Навстречу товарняку с воем катил на юг скорый московский поезд, блестя вымытыми зелеными вагонами – поскорее, поскорее из этого ада к теплому морю, к чистому воздуху.

      Но Дитерикс и Малышев смотрели на эту картину без ужаса. Они смотрели на нее почти с восторгом, пораженные творением человеческих рук, собственным творением.

      – О! – воскликнул Дитерикс, не находя слов. – Рур такая есть ландшафт! Очень есть такая ландшафт! – Покачал головой, в который раз молча удивляясь тому, как русские умудрились выстоять в войне, потеряв такое количество заводов? Поразительно и ничем не объяснимо!

      – А что, Фриц, – спросил стоящий рядом замухрышистый мужичонка с плутоватыми маленькими глазками, – пиво-то, небось, у вас получше нашего?

      – О пиво! Немецки пиво есть самый полючче пиво аллес вельт![15] – восторженно произнес Дитерикс. – Немецки пиво…

      – Немецки пиво, немецки пиво! – раздраженно перебил его другой рабочий с заросшим щетиной лицом. – Пьешь русское, а хвалишь немецкое. Пивали мы и немецкое. Такое же дерьмо! У нас до войны тоже было пиво – пальчики оближешь.

      – Я не есть хвалить, я есть отвечать, – уточнил Дитерикс. – Война есть дьерьмо, альзо[16]… пиво есть дьерьмо, альзо… Все есть дьерьмо? Нет! Мир есть хорошо, альзо… пиво тоже есть хорошо. Диалектик!

      Рабочие (здесь пиво пили одни рабочие, начальство сюда не забредало) подвинулись поближе к Дитериксу. Его знали, знали его историю (о Дитериксе писали в местной газете), но мало кто понимал, особенно из тех, кто побывал в Германии, зачем немцу понадобилось оставаться в России, когда многих немцев отпустили домой?

      – Послушай, Фриц, а почему ты не едешь в свой фатерлянд? Там у тебя, в Восточной Германии, тоже, сказывают, социализм собираются строить. Опять же – семья… Женишься на немке, еще детей нарожаешь. Или у нас женись на русской. Или на хохлушке… Одному-то жить – хренова-ато.

      – О, семья! Майне фамилие! Американер бомбить – семья погибать. Дом – нет, семья – нет, ехать – тоже нет. Война есть гроздьерьмо, есть большое дьерьмо! Шайзе!

      – Так мы и говорим: женись на русской. Или на хохлушке. У нас тут хохлушки – первый сорт. И борщ сварят, и согреют. Мужику нельзя без бабы.

      – О, я понимать, – широко улыбался Дитерикс и тревожно поглядывал на Малышева.

      – Ну, хватит! – вступился за Дитерикса Малышев. – Чего привязались к человеку? Дайте хоть пива спокойно попить.

      – А чего это ты, Мишка, тут раскомандовался? Купил ты, что ли, этого фрица? Нам, между прочим, любопытно, – одернул Малышева громадный рабочий-вагранщик с лицом, обожженным пламенем печи, с красными слезящимися глазами. – Не одному тебе с ним умные разговоры разговаривать. Мне, например, интересно,

15

Аллес вельт – весь мир.

16

Альзо – следовательно.