Жернова. 1918–1953. Книга двенадцатая. После урагана. Виктор Мануйлов

из армии. На всем заводе это был единственный человек после главного технолога, который немного понимал по-немецки, но главное – понимал самого Франца Дитерикса, то есть в том смысле, что работать надо по-другому и что порядок тоже должен быть другим.

      Малышеву не исполнилось двадцати пяти, но он уже кое-что повидал в жизни: воевал, был ранен, служил какое-то время в Австрии, потом в Германии. Это был любознательный молодой человек, и Дитерикс быстро к нему привязался. Может быть, еще и потому, что Малышев напоминал ему пропавшего сына: одинакового роста, худощавые, сероглазые. Правда, Ганс был поплотнее, во взгляде его сквозила железная воля и решимость преодолеть все препятствия, которыми – по Гансу – являлись враги фюрера и Германии. Во взгляде же Малышева сквозили лишь доброта и любознательность.

      Последний раз Дитерикс видел своего сына Ганса в крнце сорок третьего, когда тот приезжал в краткосрочный отпуск. Ганс был душевной болью Франца Дитерикса: гитлерюгенд, школа унтерофицеров гестапо, куда отбирались наиболее достойные, служба во Франции, Бельгии, потом в Югославии и Греции. Чем он там занимался, можно лишь догадываться. Из Греции Ганс и приезжал в последний раз. Поговаривали потом, что он вместе с другими ушел в Турцию, но так ли это или нет, жив ли, скитается где по свету, Дитерикс не знал.

      Решив остаться в России, Дитерикс не сказал всей правды о своем сыне, а проверить, кем служил его сын, русские, как полагал Дитерикс, не могли, поэтому в специальной анкете записал: унтер-офицер пехоты, понимая, что напиши он правду, его бы, пожалуй, не оставили.

      Малышев был таким, каким Франц Дитерикс хотел бы видеть своего сына: спокойный, рассудительный, доброжелательный и трудолюбивый. В нем, правда, была сильна славянская разбросанность и желание схватить все сразу, но это, считал Дитерикс, пройдет с возрастом. К тому же и сам Малышев относился к нему, к немцу, не как другие рабочие – с недоверием или равнодушием, а иные и с ненавистью, будто эту войну придумал ни кто иной, как сам Дитерикс, – а весьма дружелюбно.

      – О, Микаэл! – воскликнул Дитерикс, входя в мастерскую и широко улыбаясь, словно они сегодня не виделись и вообще встретились после долгой разлуки. – Какие дела?

      – Дела, как сажа бела! – откликнулся Малышев, блеснув белозубой улыбкой на чумазом лице. – Зер гут, Франц! Зер гут! – И спросил: – Ком нах хаузе?[10]

      – Я, я! Нах хаузе. Унд ду?[11]

      – Нах фюнф минутен[12], – ответил Малышев, и Дитерикс улыбнулся еще шире от удовольствия слышать пусть не слишком правильную, но все-таки родную речь, не напрягаясь в разгадывании сказанного и в поисках чужих слов. Но из той же благодарности он считал себя обязанным отвечать молодому другу исключительно по-русски.

      – О, пьять минутен есть нуль минутен. Я подождать и вместе ходить домой. Хорошо?

      – Зер гут, Франц. Их бин гляйх.[13]

      Через полчаса, приняв душ и переодевшись, Малышев и Дитерикс вышли за проходную, пересекли железнодорожные и тянущиеся параллельно

10

Ком нах хаузе? – Пошли домой?

11

Унд ду? – И ты?

12

Нах фюнф минутен – через пять минут.

13

Их бин гляйх – я быстро.