Одиссей, сын Лаэрта. Человек Космоса. Генри Лайон Олди

лет изгоняется из мира живой жизни. Никто и никогда не слыхал о клятвопреступниках, вернувшихся после отбытия срока наказания…»

      – Ничего не было, – с нажимом повторил Ангел, бледнея. – Ничего ты не видел. Понял?

      – Нет.

      – Почему?

      – Я не умею понимать. Извини.

      Исчезли змеи, исчез жезл. Синие глаза Ангела мерцали странно; удивленно мерцали они и еще чуть-чуть опасливо. Словно хорек-самец увидел хореныша с ядовитыми клыками. Гордиться бы, да не получается.

      – А что ты умеешь?

      – Слышать умею. Видеть. Чувствовать и делать.

      – Меня слышишь?

      – Да.

      – Нас видишь?

      – Да.

      – Что чувствуешь?

      – Спать хочу.

      – Что собираешься делать?

      – Не знаю.

      – А когда узнаешь?

      Я зевнул во весь рот. Ответил:

      – Когда сделаю.

      И едва удержался от смеха, глядя, как Ангел в растерянности разводит руками, оборачиваясь к довольному Старику. Потом они ушли – двое. Ангел и филакиец. А тени у филакийца больше не было.

      Совсем.

      Потом ушли и мы со Стариком.

      Спать.

      …ответы – убийцы вопросов.

      Я молодец. Я их всех перебил.

* * *

      Ахейцы обустраивались на берегу.

      Основательно, надолго.

      Будто приплыли сюда навеки поселиться, а не взять с ходу коварный город – мысль эта, шустрей любого копейщика, ткнулась в печень шипом ядовитого ската. Дядя Алким говорил, бывают такие копья: с шипами вместо наконечника. И исцеления от нанесенных ими ран нет. Кое-где еще чадят погребальные костры. Едкий дым стелется по земле: помните? помните нас?! Нет, не помнят. Живым – живое: скорбь вчерашней тризны уступила место будням войны. Стук топоров, хлопанье полотнищ; от сложенных наспех очагов вкусно тянет бараньей похлебкой. В ответ чмокают голодные лопаты – вокруг лагеря, под веселую брань, копается ров. Пахнет разрытым курганом. Сырость щекочет ноздри. В рыхлых пластах копошатся личинки; перерубленные пополам, дождевые черви с философским спокойствием живут дальше.

      – Дурость! – презрительно цыкает сквозь зубы Аякс-Большой. Обнаженный по пояс, играет умопомрачительными мышцами. – Пустая работа! Мы сюда что, окапываться приехали?!

      И, по-бычьи раздув ноздри:

      – Я герой или крот?!

      Верные Аяксовы прихлебатели кидаются воспевать мудрость Большого. Добросовестно, с закатыванием глаз. Ясное дело, герой. Ясное дело, никак не крот. Не мышь, не землеройка. Не червяк дождевой. Лучше бы воспевали силу… ага, и до силы добрались. Сравнивают с Гераклом – не в пользу последнего. Поднатужась, расхваленный вдребезги Аякс рожает идею: по-быстрому укрепить остатки Гераклова Вала. До сих пор сохранился, значит, крепок старик. Проходя мимо, Одиссей предлагает великолепному Аяксу облачиться в доспех его тезки, Аякса-Малого.

      – Так лопнет же! – растерянно несется вслед. И много позже, сердитым рыком:

      – Копайте, сожри вас Цербер!

      Из буковой рощи ползет вереница