Если из многого взять понемножку…. Александр Чумовицкий

кой системе Ridero

      Вместо предисловия

      чистосердечное признание

      В мире есть много прекрасных сюжетов:

      и у прозаиков, и у поэтов,

      и у народных сказителей… – страсть

      как же их хочется взять да украсть!

      Если из многого взять понемножку

      и не взаправду, а так, понарошку,

      строчки смешать, то получится он —

      не плагиат, а законный центон.

      Или не строчки взять, а персонажей —

      не насовсем даже, речь не о краже —

      и отпустить их гулять в интертекст.

      Сами вернутся, когда надоест.

      Авторы и не заметят пропажу,

      ну, а читатели весело скажут:

      «Это не вор, это постмодернист —

      хоть без таланта, но в помыслах чист».

      Так, безусловно, не станешь поэтом,

      но и никто не осудит за это.

      И прозаиком таким способом тоже, само собой разумеется, не станешь.

      Кстати, некоторые почему-то думают, что в прозе классический центон – то есть, такой, когда отсебятины не вставлено ни единого словечка, практически невозможен.

      Но они заблуждаются. Если бы у нас сейчас была дискуссия, я бы доказал.

      Берём, к примеру, один известный роман…

      Теперь берём другой, не менее известный…

      Вуаля! Лёгким движением курсора и клавиш из двух Степанов у нас получается один, несмотря на утверждение о том, что только все счастливые Степаны похожи друг на друга, а каждый несчастный Степан несчастен по-своему.

      «…Всё смешалось в доме Облонских. На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич проснулся не в спальне жены, а в своем кабинете, на сафьянном диване.

      Если бы Степе сказали бы так: «Степа! Тебя расстреляют, если ты сию минуту не встанешь!» – Степа ответил бы томным, чуть слышным голосом: «Расстреливайте, делайте со мною, что хотите, но я не встану».

      Он повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана, как бы желая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и прижался к ней щекой.

      И тут он вспомнил вдруг, как и почему он спит не в спальне жены, а в кабинете; улыбка исчезла с его лица, он сморщил лоб, чувствуя, что похмелье дарит его новым симптомом: ему показалось, что пол возле кровати ушел куда-то и что сию минуту он головой вниз полетит к чертовой матери в преисподнюю.

      «Ах, ах, ах! Ааа!..» – замычал он, вспоминая все, что было.

      Тут ему так ударило в голову, что он закрыл глаза и застонал… Он хотел позвать домработницу Груню и потребовать у нее пирамидону, но все-таки сумел сообразить, что это глупости…».

      Ну и, чтобы два раза туда не ходить, сразу – кульминационная сцена с катарсисом и очищающими душу слезами, как положено.

      «Утихли истерические женские крики, взволнованные люди пробегали мимо, что-то восклицая. В расстроенный мозг вцепилось одно слово: «Аннушка».

      Тут он затрясся от слез и начал вскрикивать:

      – Горе-то, а? Ведь это что ж такое делается? … одно колесо пудов десять весит… А? Верите – раз! Голова – прочь! Правая нога – хрусть, пополам! Левая – хрусть, пополам! – И, будучи, видимо, не в силах сдержать себя, стал содрогаться в рыданиях.

      Алексей Александрович, увидав слезы Вронского, почувствовал прилив того душевного расстройства, которое производил в нем вид страданий других людей, и, отворачивая лицо, он, не дослушав его слов, поспешно пошел к двери.

      – Нет, не могу больше! Пойду приму триста капель эфирной валерьянки!

      Алексей Александрович подал ему руку, не удерживая слез, которые лились из его глаз».

      Тот, кто, прочитав это, не счел себя оскорбленным в лучших чувствах, не закричал, швыряя эту книжку: «В печку её!», – может без опаски читать её и дальше. Даю честное слово, что там далеко не всё так цинично.

      Да и настоящих, по всем правилам, центонов там совсем немного, прямо скажем. Ведь правила гораздо интереснее нарушать, чем соблюдать.

      Зимнее

      Февраль. Чернила. Слёзы. Слякоть…

      И повторится всё, как встарь:

      поэт в России должен плакать,

      взглянув с утра на календарь.

      Мело, мело, несло пургу

      во все пределы.

      Сидела птичка на лугу,

      в снегу сидела.

      И всё терялось в снежной мгле.

      И снова, снова

      к несчастной