этого не делала. Тем более что штора, если бы её задёрнуть до конца, отгородила бы от неё и тумбочку с пистолетом, а задёргивать так, чтобы оставить открытой тумбочку, не имело смысла: свет из окна, например, утром всё равно осветил бы изголовье, хотя и очень косыми лучами. Следом за альковом к правой стене примыкал платяной шкаф, стоящий поперёк комнаты чуть ли не на половину её ширины. За шкафом в той же стене, уже в самом углу, была дверь; в результате вошедший оказывался за шкафом и не мог, только открыв дверь, видеть алькова, зато мог постучать по задней стенке шкафа и дать о себе знать. Можно было и в дверь постучать, как делается обычно, но Нине Фёдоровне пришлось бы отвечать очень громко, чтобы было слышно за закрытой дверью и из-за шкафа, поэтому обычай «постучи – спроси разрешения – открой дверь – входи» был для этой комнаты заменён на «тихо приоткрой дверь – спроси, спит ли хозяйка – если спит, но надобность очень велика, постучи по шкафу и т.д.». Это для прислуги, конечно, для мужа – в зависимости от того, знает ли он, что жена его ждёт. В левой от окна стене были дверь в туалет хозяйки и, почти вплотную, дверь в ванную комнату хозяйки. Почти половина стены оставалась свободной, и на ней чуть ли не до полу висели картины. Они, впрочем, занимали все стены, включая простенки рядом с окном и все три небольших стенки алькова, где их было видно не очень хорошо, как и на дальней от окна стене за шкафом, и потому на эти стены попадали нелюбимые картины. Получившиеся удачнее других художница предпочитала поместить на стену, отделявшую ванную комнату. Она была видна прямо с подушки практически вся: край шкафа проецировался как раз на дальний угол комнаты. Можно было поразмышлять, ещё не вставая, над удачами и промахами.