К берегам Тигра. Хаджи-Мурат Магометович Мугуев

вших ценности офицерских вещей публикуемые ниже записки, весьма заинтересовавшие меня.

      Гражданская война разгоралась. Я перекочевывал с деникинского на колчаковский и с врангельского на вновь образовавшийся польский фронт.

      Мне пришлось участвовать в ряде славных сражений, покрывших нашу красную конницу неувядаемой славой. Киев… Житомир… Белосток…

      Когда после упорных боев за переправу через Вислу я вместе с другими ранеными попал в белостокский госпиталь, на меня с соседней койки неожиданно глянуло знакомое смелое лицо с опущенными по-казацки вниз усами. По смеющимся глазам и добродушной улыбке раненого я понял, что он тоже узнал меня.

      – Гамалий! – воскликнул я, обрадованный и потрясенный этой встречей.

      Это был мой старый приятель, еще по турецкому и персидскому фронтам.

      – Эге, братику, он самый. – Здоровая рука соседа крепко сжала мою.

      – С нами! Наш!

      – А как же, конечно! – И он любовно и гордо скосил глаза на алевший на его груди орден Красного Знамени.

      Когда мы вдоволь насытились воспоминаниями, разговорами и взаимными расспросами, я неожиданно вспомнил Бориса Петровича. Гамалий помолчал, а затем грустно сказал:

      – Нет его. Убит под Львовом. Жалко. Хороший, боевой был офицер, с первых же дней присоединившийся к народу.

      – А как же быть с его дневником, записками? Они остались у меня.

      – Не знаю, вам виднее.

      На досуге я вновь перечитал рукопись и решил, что ее следует опубликовать. Листая страницы этих серых, дешевых тетрадей, я испытывал чувство гордости за русского солдата, за свою страну, за наш мужественный, стойкий народ. В описанном походе мне почуялось что-то общее с переходом через Альпы суворовских чудо-богатырей, со славными походами наших красноармейцев по безводным пескам Средней Азии.

      В этих записках рассказана захватывающая история о том, как сотня людей была брошена в…

      Впрочем, вы прочтете это сами.

      Записки сотника Бориса Петровича

      Резкий звонок полевого телефона будит меня… Борясь со сном, протягиваю руку к аппарату:

      – Да!.. Кто у телефона?

      – Ваше благородие, командир полка просют вас и есаула Гамалия немедля прийтить в штаб. Срочно требуют, – пищит в трубке.

      Я узнаю голос штабного писаря Окончука. Встаю позевывая, натягиваю черкеску и, уже на ходу пристегивая шашку, выхожу во двор. Персидское солнце палит немилосердно, и горячая неподвижная масса воздуха охватывает меня. По каменным плитам караван-сарая[1] лениво движутся редкие фигуры истомленных зноем казаков. Разморенный жарою часовой приходит в себя и, звеня шашкой, берет на караул.

      Вот и жилище командира сотни. Собственно говоря, это просто глубокая и узкая ниша в массивной, полуторасаженной стене крепости, в которой мы стоим гарнизоном. Мы – это «лихой и непобедимый», как мы любим называть его, Уманский казачий полк. Полк входит в состав конного корпуса генерала Баратова, переброшенного осенью 1915 года в Северную Персию в связи с тем, что германские агенты развили лихорадочную деятельность в Тегеране, подготовляя угрожающее флангу наших армий вторжение в Персию турецко-германских сил.

      «Квартира» командира лишена окон, в ней всегда горит ночник. Зато это самое прохладное место во всем Буруджирде, и мы, офицеры, часто укрываемся здесь от удушливой жары. Есаул лежит на походной кровати. В углу разбросаны хурджины[2]. Рядом прислонен к стене короткий шведский карабин – трофей боя с персидскими жандармами у Саве. На табуретке – остывший чай, остатки курицы и разломанная плитка шоколада. Все так знакомо, так обычно. Так же, как у меня, как и у других.

      – Иван Андреевич, вставайте, – бужу я.

      – А? Чего? В чем дело?.. Это вы? – приподымая голову, бормочет Гамалий.

      – Звонили из штаба: адъютант срочно вызывает нас по важному делу к полковнику.

      Есаул садится на койке. Его ноги автоматически лезут в чувяки[3]. Я смотрю на выразительное, красивое лицо Гамалия. В больших карих глазах – недоумение.

      – Обоих?

      – Да, вас и меня.

      – Н-да… Черт его знает, зачем мы понадобились ему оба… Однако надо идти, – размышляет он, затем встает и кричит: – Трушко!

      Из-за палатки, завешивающей вход вместо ковра, показывается круглое лицо денщика командира, казака Стеценко.

      – Тащи воды и полотенце.

      Стеценко не заставляет себя ждать. Есаул плещется, радостно фыркает, кряхтит от удовольствия. Через минуту мы уже идем быстрым шагом по кривым и узким улицам города, прорезанным чуть видными арыками. Жара проникает через легкую черкеску, и пот струйками стекает с лица, заползая под бешмет.

      Вот и штаб полка, расположенный в здании бывшего немецкого консульства. У низких ворот мы долго стучим тяжелой кованой скобою о железный выступ калитки. (Наши дверные звонки здесь, на Востоке,

1

Постоялый двор на Востоке.

2

Двойные ковровые сумы.

3

Мягкие козловые сапоги.