Биг-Сур и апельсины Иеронима Босха. Генри Миллер

уверен, что музыка звучит в нем самом.

      – Сейчас ты узнаешь, где она играет, – сказал Гилберт, ускоряя шаг и таща меня за собой, как дохлую лошадь.

      Я слышал, как он, шумно дыша, что-то бормочет о моем «коварстве».

      Подойдя к своему дому, он бросился на колени и принялся шарить, по-собачьи принюхиваясь, в кустах и под крыльцом. Чтобы не отставать от него, я тоже стал на четвереньки и принялся искать спрятанный приемник, передающий Пятую симфонию Бетховена. Обшарив таким манером все вокруг дома и под ним, насколько доставали руки, мы разлеглись на земле, глядя на звезды.

      – А музыки-то больше не слышно, – сказал Гилберт. – Обратил внимание?

      – Ты чокнутый, – ответил я. – Музыка звучит всегда, ни на миг не смолкая.

      – Скажи честно, – попросил он примирительно, – где ты его спрятал?

      – Ничего я не прятал, – сказал я. – Музыка там… в ручье. Разве не слышишь?

      Он перевернулся на бок, приложил ладонь к уху и стал напряженно вслушиваться.

      – Ничего не слышу, – признался он.

      – Странно. Прислушайся! Вот, теперь это Сметана. Ты знаешь эту его вещь… «Из моей жизни». Слышно так ясно, просто каждую ноту.

      Он перевернулся на другой бок и снова приложил ладонь к уху. Через несколько секунд лег на спину и улыбнулся улыбкой ангела. Потом рассмеялся и сказал:

      – Теперь я понял… мне это снилось. Мне снилось, что я дирижирую большим оркестром…

      – Но ведь такое не впервые с тобой происходит, – прервал я его. – Это-то как ты объяснишь?

      – Пьянство, – ответил он. – Слишком много я пью.

      – Нет, не в том дело, – сказал я. – Я слышу музыку точно так же, как ты. Только я знаю, откуда она берется.

      – Откуда же? – поинтересовался Гилберт.

      – Я уже говорил… из потока.

      – Хочешь сказать, что кто-то спрятал ее в ручье?

      – Совершенно верно. – Я сделал должную паузу и добавил: – И знаешь кто?

      – Нет.

      – Господь!

      Он принялся хохотать как ненормальный.

      – Господь! – вопил он. – Господь! – потом все громче и громче: – Господь! Господь! Господь! Господь! Господь! Нет, вы только послушайте его! Ну и ну!

      Он корчился от смеха. Пришлось встряхнуть его как следует.

      – Гилберт, – сказал я со всей мягкостью, на которую был способен, – если не возражаешь, я пойду спать. А ты спустись к ручью и убедись сам. Это под мшистой скалой, что слева, подле моста. И никому не говори об этом, ладно?

      Я встал и тряхнул ему руку на прощанье.

      – Помни, – повторил я, – никому ни звука, ни единой душе!

      Он приложил палец к губам и прошептал:

      – Ш-ш-ш! Ш-ш-ш!

* * *

      Все, что из ряда вон, идет, как говорят в округе, из Андерсон-Крика. И виной тому, как пить дать, «художники». Ежели от заблудившейся коровы таинственным образом останутся одни кости, значит ее забил и разделал кто-нибудь из Андерсон-Крика. Ежели проезжий автомобилист собьет на шоссе оленя, то он всегда отдает тушу какому-нибудь нищему художнику в Андерсон-Крике, но никогда мистеру