Биг-Сур и апельсины Иеронима Босха. Генри Миллер

я ей самозабвенно врал, что это «Трафальгарская битва», потому что там полно было разбитых и тонущих кораблей. У меня не получилось изобразить волны, отсюда и разбитые, перевернутые корабли.)

      – Вы сказали – Роммель? – переспросила она.

      – Да, Роммель. Вот он, на переднем плане. – Я ткнул наугад пальцем.

      Она снисходительно улыбнулась:

      – Я подумала, это пугало.

      – Пугало-шмугало, какая разница? – беззаботно сказал я.

      – А это что за черные пятнышки, эти кляксы, повыше, возле холмов? Это ведь холмы, да?

      – Это надгробные плиты. После сражения, знаете ли… Я думаю сделать на них надписи. Да, надписи белым. Конечно, их трудно будет прочитать. А кроме того, они будут на иврите.

      – На иврите?

      – А почему нет? Да и кто, в конце концов, читает, что написано на надгробьях?

      Тут приятели принялись звать ее. Они еще надеялись успеть посетить другую знаменитость – в Уотсонвилле.

      – Я лучше побегу, – сказала она. – Может, я напишу вам и попрошу прислать какую-нибудь из ваших работ по почте. Что-нибудь менее… эзотерическое. – Она хихикнула.

      Спорхнув с крыльца, она помахала мне рукой:

      – Счастливо!

      – Счастливо! – откликнулся я. – Если разонравится та, что вы купили, вышлите обратно по почте. Здесь ей будет хорошо.

      Вечером после обеда, желая дать передышку голове, уставшей от роившихся в ней образов, я взял фонарь и пошел в сад, где густо разрослась молодая поросль сумаха. Там я повесил фонарь на ветку и взялся за работу. Какое это наслаждение, какое свирепое наслаждение – выдирать из земли длинные, упрямые корни сумаха! (Предварительно надев рукавицы.) Лучше, чем рисовать акварели, – иногда. И уж во всяком случае лучше, чем продавать акварели. Но, как в живописи, и тут никогда нельзя быть уверенным в конечном результате. Ты можешь считать, что рисуешь Роммеля, а потом обнаружить, что это всего-навсего пугало. И нет-нет да и выдернешь в свирепом рвении гранатовое деревце вместо сорного камфорного.

* * *

      Когда Норман Майни удрал из Лусии, его место, место человека на подхвате, некоторое время спустя занял парень по имени Харви. Он поставил палатку прямо посреди зарослей кустарника и сумаха, где застаивался туман и кишели гремучие змеи и зеленые мухи, и поселился в ней с женой и двумя малыми детьми. У себя в палатке он пробовал заниматься живописью, играть на скрипке и писать. Больше всего ему хотелось писать.

      Если мне и приходилось встречать прирожденного писателя, то это, могу сказать с уверенностью, был Харви. Когда он говорил, а поговорить он любил и был замечательным рассказчиком, казалось, что он читает по книге. Каждая его история имела ясную форму, четкую структуру и центральную тему.

      Но Харви было мало дара рассказчика. Он хотел писать.

      Иногда он заходил ко мне, когда у него бывал выходной. Вежливо просил прощения, что отнимает у меня время, и тем не менее просиживал часами, но оправдывало его то, что, по его искреннему убеждению, я ему был необходим.