Волхв. Джон Фаулз

считается в нашей семье. Доказать это никто не пытался. Насколько мне известно. – Бедный старина д’Юрфе; сколько раз я кивал на него, намекая, что на моей персоне лежит отсвет высокой культуры давних столетий. Я улыбнулся в ответ на неподдельно теплую, чуть ли не лучезарную улыбку Кончиса. – Разве это что-то меняет?

      – Просто забавно.

      – Может, разговоры одни.

      – Нет-нет, похоже на правду. А вы читали «Астрею»?

      – К несчастью. Жуткая тягомотина.

      – Oui, un peu fade. Mais pas tout à fait sans charmes[34].– Безупречное произношение; улыбка не сходила с его губ. – Так вы знаете французский!

      – Плоховато.

      – Я принимаю у себя прямого наследника du grand siécle[35].

      – Ну уж и прямого.

      Но мне было приятно, что он так думает, приятно его внезапное льстивое благоволение. Он поднялся.

      – Так. В вашу честь. Сегодня я сыграю Рамо.

      Повел меня в залу, занимавшую всю ширину этажа. Три стены уставлены книгами. В дальнем конце блестел зелеными изразцами очаг; на каминной полке – две бронзовые статуэтки в современном стиле. Над ними – репродукция картины Модильяни в натуральную величину: чудесный портрет печальной женщины в трауре на голубовато-зеленом фоне.

      Усадив меня в кресло, он порылся в нотах, отыскал нужные; заиграл; после коротких, щебечущих пассажей – затейливые куранты или пассакалии. Они не пришлись мне по вкусу, но чувствовалось, что техника у него отличная. Где-где, а за инструментом он не бахвалился. Бросил играть неожиданно, посреди пьесы, будто задули свечу; и сразу началось прежнее лицедейство.

      – Voilà[36].

      – Очень мило. – Я решил подавить французскую тему в зародыше. – Глаз не могу оторвать, – сказал я, кивнув на репродукцию.

      – Да? – Он подошел к полотну. – «Моя мать».

      Сперва я подумал, что он шутит.

      – Ваша мать?

      – Так называется картина. На самом деле это, конечно, его мать. Вне всякого сомнения.

      Взгляд женщины не был затянут снулой поволокой, обычной для портретов Модильяни. Напряженный, внимательный, обезьяний. Рассмотрев картину вблизи, я с опозданием понял: предо мной не репродукция.

      – Боже милосердный. Она, верно, стоит целое состояние.

      – Именно. – Он не глядел на меня. – Не думайте, что я беден, раз живу здесь без особых затей. Я очень богат. – Он произнес это так, словно «очень богат» было национальной принадлежностью; возможно, и вправду было. Я опять уставился на полотно. – Я получил ее… в подарок. За символическую плату. Хотел бы я гордиться тем, что открыл в нем гения. Не открыл. И никто не открыл. Даже хитрый господин Зборовский.

      – Вы знали его?

      – Модильяни? Мы встречались. Много раз. Я был знаком с его другом, Максом Жакобом. Жить ему оставалось недолго. В то время он уже выбрался из безвестности. Стал монпарнасской достопримечательностью.

      Я искоса взглянул на погруженного в созерцание Кончиса; по непреложным законам тщеславной иерархии, я сразу

34

Да, нудновато. Но есть там и своя прелесть (фр.).

35

Великой эпохи (фр.).

36

Вот так (фр.).