Единственный и гестапо (сборник). Георг Борн

в кабинете у фюрера, меня гипнотизируют его чаплиновские усики, но я быстро справляюсь с собой и приступаю к интервью. Сначала трафаретные вопросы:

      – Как вы относитесь к Версальскому договору?

      – Какого вы мнения о Штреземане?

      Вскоре я прекращаю вопросы, так как вижу, что он меня не слушает. Он забыл, что в огромной комнате, кроме него и меня, никого нет, и говорит громко, жестикулируя, как на митинге.

      Фюрер пристально смотрит на край потолка и, по-видимому, довольно туманно представляет себе, где он находится.

      Я пытаюсь перенять инициативу и остановить поток, грозящий меня затопить, задаю вопросы, кашляю; все напрасно, фюрер меня не слышит и не видит. Усаживаюсь поудобнее в кресло, закуриваю папиросу, начинаю дремать.

      Наконец голос стихает, фюрер садится в кресло, спектакль закончен.

      – Разрешите мне перейти к вопросам, касающимся вашей личности, приковывающей к себе внимание самых широких кругов. Любите ли вы искусство?

      – Да, я художник-архитектор.

      Вслед за этим следует буря обвинений и ругательств по адресу дипломированных художников, в особенности достается Максу Либерману.

      Я спокойно ожидаю, пока буря уляжется.

      – Любите ли вы музыку?

      – Я без нее не могу жить.

      – Нравится ли вам траурный марш Бизе?

      – Да, очень!

      – А «Трубадур» Шопена?

      – Нет, я его меньше люблю.

      Интервью идет дальше в том же стиле.

      Через три дня фюрер в бешенстве бегает по своему кабинету, ударяя себя по ноге плеткой. Публика в кафе не только в Берлине, но и в Мюнхене с удовольствием читает мое интервью, в особенности его музыкальную часть.

      Мне передают, что фюрер обещал в свое время повесить меня.

      Брать интервью у Геббельса я не пытаюсь: берлинский вождь национал-социалистов слишком хитер для этого; зато в провинции живет его мамаша.

      Через несколько дней я в мещанской гостиной. Стены увешаны фотографиями в рамках, картинками на стекле, диван с высокой спинкой, на ней фарфоровые слоны, молящаяся девочка. На столе искусственные цветы.

      Мамаша подводит меня к фотографии, изображающей смуглого курчавого мальчика с тонкой шеей и длинным носом.

      – Это мой Иозеф – он всегда был красавчик.

      – Скажите, госпожа Геббельс, не принимали ли его в школе ребята за еврейского мальчика?

      – Представьте себе, что да, поэтому он играл с детьми евреев, а потом, когда стал студентом, он почему-то их возненавидел.

      Далее следуют рассказы о милых шалостях маленького Иозефа, о том, что он любил играть с животными и несколько раз вешал кошек и собак.

      Интервью с госпожой Геббельс имело успех. Мамаша, однако, забыла сказать мне, как злопамятен и мстителен ее сын. В те времена, когда я опубликовывал эти интервью, я не знал, что совершаю грубую ошибку. Я не предполагал, что через несколько лет мои остроумные фельетоны доставят мне крупные неприятности…

      Так я жил в эпоху