Земля дождей. История прощения. Артур Дарра

туда меня и забросили. Прямо на ступеньках оставили. Прямо сценка из идиотского русского сериала, ей-богу.

      Там-то я и провёл самые первые годы своей жизни, после чего, как и полагается, был переведён в обычный детский дом. Вскоре в новом пристанище все откуда-то пронюхали, каким именно образом я оказался забытым и вычеркнутым из чьей-то жизни. Конечно, я слышал, бывали случаи, когда младенцев находили даже в мусорном контейнере. Но всё равно, сколько потом не спрашивал у других детей из своего детдома, никто из них не подвергся подобной участи: только я – подброшенный прямо к дверям учреждения. И правда, дешёвый мелодраматичный сериал, блин.

      – Смотрите-ка, Птенчик идёт! – часто слышал я ржач, когда стал чуть постарше. – Эй, Птенчик-Подкидыш! А куда твоя Мама-Птичка подевалась? Выронила тебя из клюва на крылечко и улетела в тёплые края?

      Хотелось врезать. Сломать нос. Выбить зубы. Вырвать нахрен ноздри. Но я знал, что ничто из этого неосуществимо с моей неблистательной комплекцией. Проглатывал. Молча и безропотно. Переваривая горячую и терпкую ненависть в своём желудочном соку.

      Чаще всего эти режущие слова принадлежали уроду, называть имя которого даже при упоминании о нём было бы слишком великодушно по отношению к нему и к тому, что он делал со мной все эти годы. Про синяки, шрамы и переломы рук – ещё ладно: воспитатели могут поверить, что ты просто плохо манёвренный спортсмен. Но когда прилюдно (не при воспитателях, конечно же) на тебя летят оскорбления, и все ребята, словно по приказу, начинают хохотать над тобой, тут уж положение становится действительно чрезвычайным. Бесконечное личное военное положение, если хотите. Бесконечное ожидание опасности, ежедневно сопровождающееся врастающей в твои клетки каменной напряжённостью. Словно ты один-одинёшенек против всего мира.

      Да в принципе так оно всегда и было.

      Когда мне исполнилось тринадцать, я сходил в тот самый дом ребёнка, который прибрал меня на заре моего существования. Не знаю, что я хотел там узнать. Вероятно, хоть какую-то крупицу информации о себе самом. Воспитатели встретили меня с пониманием. Они рассказали, что тогда стояла ранняя холодная весна и меня сразу же доставили в больницу на обследование. Там, в одеялах и шали, в которые я был укутан, нашли листок бумаги. На нём было написано одно слово. Моё имя. А поскольку шёл тогда 1991 год, тот самый, когда распался СССР, то после всех этих масштабных государственных событий мне в память о былой эпохе, недолго думая, решили дать фамилию Советский.

      Означает, меня бросали обдуманно, твёрдо, раз даже завернули в тряпки и имя дали. Всё, что мне осталось от тех, кто вышвырнул меня из своей жизни, – это пять букв русского языка. Единственный подарок на прощание.

      В итоге всё моё сознательное детство прошло бок о бок с другими отказниками и сиротами. Но, всё-таки если сравнивать меня с ними, имелась во мне – помимо «приземления прямо на крылечко» – ещё одна ярко отличительная черта. Точнее, две.

      Первая: это отстранённость от всех и вся. Ну, тут всё понятно. Мне всегда было гораздо лучше одному, чем с компанией. Всегда и везде. Отчего за мной прочно закрепился ярлык отшельника и вечного молчуна.

      А