Homo sapiens в эпоху дебилизма. Александр Альберт

ах. Почему все это происходило? Есть вроде правдоподобная версия о том, что мать, в отсутствие мужа, призванного в 29 лет на военную службу, назвала его в честь выдающегося летчика того времени – Анатолия Серова – Толиком, маловероятна. Судя по документу, найденному после смерти отца, он установил, что отец был призван на военную службу на год позже, в 1940-м году, когда было ему уже полтора года. Где был отец в момент рождения, почему он порвал первое свидетельство о рождении и поехал совсем в другое село, чтобы оформить сыну рождение на конец месяца?

      Счастье, что дата была не 29-е, пришлось бы ему праздновать свой юбилей раз в четыре года.

      С именем, данным новорожденному, тоже путаница. Якобы мать назвала его, как мы говорили ранее, Толиком, Анатолием. Почему это имя не понравилось отцу, непонятно. То ли потому, что и предыдущего ребенка, умершего в возрасте восьми месяцев, назвали Толиком – а это нехорошая примета! – даже, якобы, вернувшийся откуда-то отец, узнав имя второго новорожденного, вскричал: «Как! Ты хочешь, чтобы и этот умер?»

      В сердцах и, наверное, под влиянием паров самогонки, выпитой с другом, секретарем сельсовета, новорожденному выписали новое свидетельство о рождении с новой датой и новым именем – Альберт!

      В честь еврея Эйнштейна, что ли? Отец был учителем и, возможно, творец теории относительности и подвигнул его на этот подвиг.

      Звучало роскошно – Альберт! Но поп Покровской церкви в его родном селе уже после того, как его заняли танкисты Гудериана, но еще не разбомбили наши – на ее колокольне находился наблюдательный пункт немцев, отказался принять от прихожанки, бабушки нашего героя, список лиц, которым положено пропеть: «Во здравие раба божьего…», где стояло его имя – Альберт, сказав, что имя это не христианское, а собачье и, следовательно, не заслуживало здравицы!

      Бабушка сработала оперативно – побежала домой и переписала бумажку, заменив имя Альберт на христианское – Александр. Батюшка закрыл глаза на подделку и пропел: «Во здравие раба божьего Александра!»

      Из-за этой путаницы он не стал рабом божьим, ему было стыдно креститься в церкви даже в те времена, когда креститься и целовать иконы стали секретари ЦК КПСС, в том числе по идеологии.

      На всю оставшуюся жизнь он стал владельцем двух имен, причем в первые шестнадцать лет он был только Александром, Аликом.

      Война

      Война застала его в возрасте два с небольшим года. По идее, он должен был помнить ее, но память оказалась избирательной – он ясно, фотографически помнил только отдельные моменты ее, и первым, трагическим, моментом была смерть дедушки, произошедшая на его глазах.

      Он был первым и единственным внуком у своего дедушки Афанасия Сергеевича Брынцева, потомка песоченских мастеровых людей, перенявшего от них мастерство и ставшего знаменитым на всю округу кузнецом. Прадед, Сергей Александрович Брынцев, получил в период Столыпинских реформ надел земли в несколько гектаров и, надо полагать, успешно работал на ней. В хозяйстве была пара лошадей, несколько коров и, без особого счету, остальной живности. Обязательно держали овец романовской породы – всякий праздник встречали с бараниной.

      Большевики согнали его с надела, обобществив крупную живность, заставили разобрать деревянный дом и перенести его поближе к власти, в село Дегонка. Но прадед не стал рабом в колхозе, каждое утро он шел за двадцать километров в Песочню на чугунолитейный завод, где работал мастером на все руки. Его сын, Афанасий Сергеевич, прямо в сенях перенесенного дома устроил кузню, таким образом, тоже отделившись от колхоза. Наш герой ясно помнит большие меха, подававшие воздух для горения угля, приводимые в действие веревкой, которую надо было тянуть вниз. От старого надела остался прекрасный сад, попытки перенести его на новое место не удавались – слишком большими были деревья. И пока, уже после войны, деревья не погибли от безуходности, этот сад назывался Афонькиным, и право сбора яблок в нем признавалось за Афонькиными.

      Дед погиб от осколка снаряда, разорвавшегося в горнице. Внук сидел под большой русской печкой, там, где обычно держали дрова, чтобы они подсохли. Вроде бы с ним была мать, но этого он не помнит. Прямо перед ним, за простым обеденным столом, на стене висела кухонная полка и где-то вверху над ней горела слабым светом лампадка. Он не помнит разрывов снарядов, но почему-то ясно помнит тонкое, стеклянное треньканье посуды, стоявшей на полке.

      И самого взрыва не помнит, но чётко помнит фигуру деда в исподнем, стоящую рядом с печью перед дощатой перегородкой, отделявшей кухню от горницы. Дедушка держался правой рукой за живот, из-под руки на белую рубаху текла черная кровь. Помнит слова деда, обращённые к дочке, матери героя: «Зоя, меня убило». Осколок прошил тело дедушки со спины и той же ночью он умер. Что было дальше, какие были крики, стоны, действия, он не помнит. Бабушки дома не было и он, наверное, ждал ее до утра, охваченный непонятным ужасом смерти. Он первый услышал стук в заиндевелое окно, подбежал к нему, дыханием протаял кружок, сквозь него увидел в утренних сумерках лицо бабушки, и закричал: «Бабушка! А нашего дедушку убило!» Тело деда в самодельном гробу, сделанном из разобранной перегородки, пролежало в