Лжец. Стивен Фрай

собственного изобретения. Только надень что-нибудь зеленое, тебе следует всегда ходить в зеленом, Джарвис.

      – Ой, а можно я тоже приду? – спросил Ранделл, справедливо считавшийся общедоступной сахарницей своего пансиона.

      – И я! – пискнул Харман.

      – Милости прошу всех.

      Роберт Беннетт-Джонс рявкнул из-под душа:

      – А ну-ка, заткнитесь и одевайтесь, черт бы вас побрал!

      – Ты тоже приглашен, Р. Б.-Д., я разве не дал это понять?

      Беннетт-Джонс, волосатый и крепкий, вышел из душевой и, тяжело ступая, направился к Адриану.

      Картрайт уронил в корзинку с предназначенной к стирке одеждой свою регбийную фуфайку и покинул раздевалку, волоча за собою брезентовую сумку. Когда за ним захлопнулась дверь, он услышал резкий баритон Беннетт-Джонса:

      – Ты омерзителен, Хили, тебе это известно?

      Можно было бы задержаться, послушать великолепную отповедь Хили, да что толку? Говорят, когда Хили только появился здесь, у него были самые высокие отметки, какие новичок получал за всю историю школы. Однажды, в свой первый триместр, Картрайт набрался смелости и спросил Хили, почему он такой умный, как упражняет свой мозг. Хили рассмеялся:

      – Память, дорогой мой Картрайт. Память есть мать всех муз… по крайности, так сказал этот, как же его…

      – Кто?

      – Ну, знаешь, э-э, как его там, – греческий поэт. Он еще «Теогонию» написал… да как же его звали-то? На «Г» начинается.

      – Гомер?

      – Ничуть, дорогой. Не Гомер, другой. Нет, не могу припомнить. Так или иначе, память – вот ключ ко всему.

      Картрайт отправился в библиотеку пансиона и взялся за чтение «Энциклопедии Чеймберза». Пока что он добрался только до Бисмарка.

      В раздевалке Беннетт-Джонс рычал в лицо Адриану:

      – Просто-напросто омерзителен, мать твою.

      Прочие присутствующие, некоторые из коих гордо выступали по раздевалке, протирая зашейки свернутыми на манер горжеток полотенцами, в виноватом испуге замерли на месте.

      – Ты долбаный пидор и всех в пансионе норовишь превратить в долбаных пидоров.

      – Я педик? – произнес Адриан. – Но Оскара Уайльда тоже называли педиком, и Микеланджело называли педиком, и Чайковского…

      – Так они педиками и были, – сказал Сарджент, еще один староста.

      – Ну что же, да, это верно, – согласился Адриан. – Готов признать, подобному доводу мне противопоставить нечего. Впрочем, я говорю о другом – моя дверь всегда открыта для тебя, Р. Б.-Д., равно как и для тебя, Сарджент, что только естественно, и если кому-то из вас никак не удается поладить со своей сексуальностью, без колебаний приходите ко мне и все расскажите.

      – О господи боже…

      – Мы вместе подробно обсудим ее. Лично я полагаю, что истоками вашей нездоровой фиксации является присущее вам обыкновение облачаться в шорты и носиться по полю, равно как и эксцентрическая, неотвязная потребность обнимать руками за плечи других участников схватки и