Архитектура забвения. Руины и историческое сознание в России Нового времени. Андреас Шёнле

Оставшиеся невосприимчивыми к реформам, которые провел князь Андрей в Богучарове, и в то же время воодушевленные ими в своих самых диких мечтах, богучаровские крестьяне, жившие совсем неплохо, поверили разным слухам и стали связывать с приходом Наполеона смутные апокалиптические надежды. Толстой описывает их мечтания о свободе как результат действия «подводных струй», которые неожиданно вышли на поверхность в качестве «новой силы» (VI, 150–151), тем самым подчеркивая бессознательный, иррациональный характер их действий. Когда княжна Марья узнает о затруднениях богучаровских крестьян, она немедленно отдает им все свои запасы зерна и говорит о «нашем общем горе» (VI, 161). Но эта апелляция к общности испытаний, которая должна была преодолеть социальные различия, дает обратный результат – и в этом проявляется толстовская ирония по отношению к риторике «единения»: самозабвенную щедрость княжны Марьи крестьяне способны воспринимать только как обман и потому решают остаться под французами, отказываясь уезжать, несмотря на приказание помещицы. Только неожиданное появление Николая Ростова и решительное применение силы заставляет их покориться. Единственный язык, который понимают богучаровские крепостные, – это язык патриархальной власти; а отождествлять свою судьбу с судьбой России они и не думают[240]. То же касается и спонтанной патриотической мобилизации, и социального единения.

      Но больше всего Толстого беспокоит исторический постулат о том, что история разворачивается в соответствии с определенными причинами и целями. Теоретическая часть эпилога начинается с опровержения телеологических метанарративов, посвященных истории человечества. В них Толстой видит секуляризированный вариант провиденциалистского типа истории. Признавая, «что существует известная цель, к которой движутся народы и человечество», Толстой пишет о том, что современные историки воскрешают в завуалированной форме древнее понятие фатума (VII, 310). Однако, убедительно отвергая подобные теории, Толстой вынужден сам предложить новые трактовки причин исторических событий и объяснить, до какой степени человеческое поведение исторически детерминировано. Эта проблема становится особенно острой в рассказе об экстраординарных событиях, таких как вторжение Наполеона, сопровождавшееся невиданным разорением и разрушением. В начале третьего тома Толстой пишет: «12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления» (VI, 7). Объяснить такие исключительные события, не обращаясь при этом к провиденциалистским или телеологическим идеям, – сложнейшая задача

240

Иной, несколько упрощающий анализ этой сцены см.: Шкловский В. Материал и стиль в романе Льва Толстого «Война и мир». М.: Федерация, 1928. С. 76–85.