Архитектура забвения. Руины и историческое сознание в России Нового времени. Андреас Шёнле

попытки углубиться в их моральные, политические и философские импликации. Даже апокалиптическая трактовка событий ставила целью в первую очередь укрепить библейский взгляд на историю и ни в коей мере не подрывала традиционные идеи. Недолгое убеждение Пьера Безухова, что он призван убить Наполеона-антихриста, представляет собой насмешку именно над такими консервативными интерпретаторскими стратегиями. Эти трактовки катастрофы как чего-то уже бывшего противоречат несомненной новизне разрушительных событий 1812 года. Они упускают из виду связь с модерностью. Одним словом, Толстой спорит одновременно и с традиционалистскими интерпретациями, неспособными увидеть уникальность исследуемых событий, и с телеологическими прочтениями, которые не могут критически обосновать ту роль, которую играла в них модерность.

      Толстой не рассматривает Французскую революцию как моральную аберрацию, возникшую в результате опасного воздействия философии Просвещения. «Но каким образом книга „Contrat Social“[242] сделала то, что французы стали топить друг друга, – не может быть понято без объяснения причинной связи этой новой силы (идей. – А. Ш.) с событием» (VII, 317), – замечает он скептически. Толстой говорит о власти как о «видоизменяющейся во времени» (VII, 321), и его критика модерности исходит из излишнего сосредоточения власти в неменяющихся социальных институтах: «Для общей деятельности люди складываются всегда в известные соединения, в которых, несмотря на различие цели, поставленной для совокупного действия, отношение между людьми, участвующими в действии, всегда бывает одинаковое… Из всех тех соединений, в которые складываются люди для совершения совокупных действий, одно из самых резких и определенных есть войско» (VII, 331). Отношения между политическим вождем и массой зависимых от него (или от нее) людей медиируются социальными институтами. Как ни банально это звучит, литература о Толстом редко признает социологический масштаб его мышления[243]. Модерность для него характеризуется резким увеличением числа и жесткости институций социального управления. Многонациональная наполеоновская армия представляет такое видение современности. Таким образом, по Толстому, в катастрофе повинно не Просвещение само по себе и не Французская революция и политический порядок, который за ней последовал, но более широкое и более абстрактное явление эпохи – явление модерности как желание радикальных перемен, действующее через ограничивающие волю человека социальные институции и затрагивающее в равной степени и Россию, и Францию[244].

242

«Общественный договор» (фр.).

243

Как указывает Шкловский, в толстовской интерпретации модерности есть также скрытый социальный смысл, поскольку два главных действующих лица, Наполеон и Сперанский, были людьми незнатного происхождения и единственными в романе представителями поднимающегося класса «разночинцев» (Шкловский В. Б. Указ. соч. С. 56–58).

244

Толстой описывает первую часть царствования Александра I как «период революционный, отличающийся только тем от того, что мы называем революцией, что власть при этих революциях находится в руках прежнего правительства, а не нового» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений: В 90 т. Т. 13. С. 672).