Жмых. Роман. Наталья Елизарова

до черноты и подёргивались влажной дымкой. Я, опасаясь истерики, тотчас прекращала с ней любые препирательства.

      Приступы у неё проходили бурно и начинались всякий раз неожиданно. Она могла часами кататься по полу, рыдать и биться головой о стены. В другой раз – униженно ползала на коленях, выпрашивая прощения непонятно за какие грехи. А однажды, разобидевшись на меня из-за какого-то пустяка, прокляла и пожелала смерти… Любые аргументы, любые уговоры были бессильны против её слёз. Поэтому как только на нашем небосклоне чудились грозовые раскаты, я замолкала, понимая, что моё утлое судёнышко не выдержит шторма.

      Моя мать была непостижимым для меня существом. Милая, приветливая, услужливая – такой она была со всеми кроме нас, собственных детей. Мы редко слышали от неё доброе слово. Между нами существовала незримая дистанция, устранить которую мы и не помышляли. Для нас она была такой же незыблемой и устоявшейся, как затерянные в недрах Анд горные вершины с нахлобученными на мощные твердокаменные лбы величественными снежными шапками.

      Вряд ли мать была такой бесчувственной от рождения. В уголках её большого, некогда пухлого рта залегли глубокие, чётко очерченные складки, свидетельствующие о склонности посмеяться. Но в её жизни было так мало причин для радости и так мало повода для шуток… А ведь когда-то она была молодой, полной сил. И её имя было чьей-то ночной грёзой.

      Она родилась на побережье Рио-де-ла-Плата14. Мутной жёлтой реки, скользившей вдоль непроходимых дебрей тропического леса, где к кронам деревьев, опустившихся под тяжестью сплетенных причудливой сетью ветвей, приникли гибкие стволы лиан. Тихие, заболоченные заводи средь вечнозелёного полумрака. Приторный запах гнили и орхидей. Влажная одуряющая духота.

      Чтобы выжить в таком месте, нужно уподобиться глине – мягкой и податливой, готовой в любой момент распасться на мириады частиц и безвозвратно кануть в илистых водах Рио-де-ла-Плата вместе с трухой пальм, отживших свой век, и гниющими трупами диких животных. Твёрдость духа и сила воли в таком краю как этот – непозволительная роскошь. Здесь вода не просто точит камень. Она его растворяет, подобно ненасытному гигантскому языку, лижущему кусок сахара.

      Таким куском сахара и была моя мать: издали – твердыня, на деле – застывшая сладкая водичка. Его продают в любой бакалейной лавке на развес и едят с чаем вприкуску. Вместо конфет…

      Чай и сахар. Главные богатства этой местности. Зелёное и белое золото Южной Америки. Как непринуждённо и беззаботно прихлёбывают чаёк кумушки всего мира, сидя в воскресный день на террасе. Сплетничают. Болтают о разных пустяках: выкройках, приступах мигрени, подгоревшей шарлотке… Скатерть с кистями, расписные чашки, вазочка с печеньем и варенье в розетке. Тихо, буднично, по-мещански скучно…

      Когда передо мной оказывается чашка чая, я невольно представляю грязную речную пристань, пароход, до отказа нагруженный

14

Река в Южной Америке (в переводе с испанского – Серебряная река), образующая часть границы между Аргентиной и Уругваем; под описываемым местом подразумевается аргентинское побережье.