Колебания. Анастасия Романовна Алейникова

утекали, но вновь отыскивались неожиданно, и то лето было последним, когда острая их нехватка вопреки любым логическим доводам совершенно не ощущалась и не беспокоила. В этой нехватке, до невозможности привычной и естественной, в тот отрезок времени удавалось существовать наиболее органично, – ее, как таковой, словно и не было для них, в тот период заигравшегося детства, ничего не замечающего по сторонам. И Алексей охотно делил это детство с Лизой и чувствовал себя в нем, возможно, еще органичнее, чем она, несмотря на свои двадцать лет.

      Подъезды, жаркие, залитые светом квартиры, сменяющие друг друга компании, старые и новые лица, телефонные звонки, бесконечные фотографии, дышащие бездельем и безмятежностью летние улицы окраинных московских районов, залитые солнцем многоэтажки, хрущевки, пышно зеленеющие на фоне грязных шоссе деревья, ночная прохлада и остывающий город, книги, холодное пиво, едкие дешевые сигареты, отдаленные мечты о чем-то, ощущение себя существующим вне пространственно-временных категорий, ощущение будущего только фантазией, неправдой и бесконечно далекой далью, дружба, начинающаяся и обрывающаяся, знакомые на день и на ночь, океан любви и полная свобода, никак этой любовью не стесняемая, – всё это неслось в сумасшедшем круговороте девяноста двух бесконечных дней.

      Когда первое золото тронуло верхушки деревьев по всему городу, когда солнце стало прятаться в пышные зеленые кроны и оставаться в них, исчезая с небес, а мир снова вдруг обнаружил некие свои пространственно-временные характеристики, хотя и весьма еще размытые в первые недели сентября, безумный круговорот замедлился, а затем остановился и растаял. Лето перестало быть реальностью и превратилось в мираж, а жизнь торопилась дальше.

      Круговороты новые закружили Лизу, как и каждого, кто вступал в осень очередных тревог и решений. Кому-то они были радостны, кому-то тошнотворны, мучительны; для кого-то вдруг начались, резко разграничив жизнь на безмятежное прошлое и трудное настоящее, для кого-то и не заканчивались, – но в деятельности кружило каждого, в ком еще была жизнь.

      Шутка ли – последний год школьной жизни? Уже не ребенок, примеряешь на себя странную роль полувзрослого будто забавы ради, присматриваешься к ней, думаешь привыкнуть постепенно, однажды стать с ней единым целым – и как же она тебе? Нелепый маскарадный костюм, чужая кожа. Делаешь первые, неуверенные шажки – и спотыкаешься. Оглядываешься, напуганный, а там кто-то подталкивает тебя твердой рукой вперед, неумолимый, непреклонный. И ты переступаешь пороги, распахиваешь какие-то двери, блуждаешь между ними и в них, отдаляясь от исходной точки всё сильнее, и полная любви жалость тех, кто тебя растил, доходит всё реже и реже через эти лабиринты, и нужно отвыкать. Тогда начинаешь и сам кого-то жалеть, сначала лишь себя, затем, с каждым новым годом, отвыкаешь и от этого, переносишь всю свою жалость на других, если хватает мудрости, – но тогда, тогда, в самом начале последнего школьного года, разве думаешь о таком? Разве