Не прощаюсь (с иллюстрациями). Борис Акунин

в плаще с пелериной (получилось одиннадцать), а из этих выделил высоких и чернобородых. Осталось всего три человека.

      Один – кадыкастый, с бороденкой перьями, совсем юный, но при этом ерепенистый, с вызывающе выпяченной нижней губой. Стоял руки в карманах, время от времени поплевывал.

      Другой – смуглый, с быстрым взглядом, всё время переступающий с ноги на ногу, словно готовый сорваться с места. Из фартовых, ясно.

      Третий, наоборот, совершенно неподвижный, физиономия каменная, почти до глаз заросшая дремучей бородой.

      Любого из троих очень легко было представить в роли уличного грабителя.

      Вел собрание жутковатый Барс-Джики. И понятно почему – видно было, что дикая вольница побаивается свирепого кавказца.

      Оратор из Джики был никакой.

      – Ну чэго, – сказал он, уперев руки в бока. – В пэрвый раз что лы? Давай, Арон. Выходы.

      Вот и всё вступление.

      Должно быть, Воле как действующему артельщику полагалось обратиться к собранию с предвыборной речью.

      Она тоже была не слишком длинной.

      Воля поднялся на крыльцо, обвел двор своим пылающим взглядом, начал негромко:

      – Спасибо, что раз за разом меня переизбираете. Надоело, поди, каждую неделю слушать одно и то же. Поэтому я коротко. Про самое главное. Про нашу черную правду. Она почему называется черной?

      Слушали его хорошо. Толпа отлично чувствует настоящую, неподдельную одержимость, подумал Фандорин, и заряжается, а то и заражается ею.

      – …Потому что мы человека не забеливаем и не раскрашиваем. Мы его любим черненьким. Таким, каков он есть. Я люблю вас всех. Злых, обиженных, больных сифилисом, про́клятых, никому не нужных, грешных, преступных – всяких. И знаете почему? Потому что вы – здесь, в артели «Свобода», а значит, для вас свобода важнее всего. Вы такие же, как я. Вы мои братья и сестры. Как и я, вы ничего и никого не пожалеете во имя свободы. А я ничего и никого, включая самого себя, не пожалею ради вас, и вы это знаете. Всё, я кончил. Вы свободные люди, решайте.

      Ему не хлопали, одобрительно не кричали, но молчание было красноречивее аплодисментов.

      Вот каким должен быть вождь. Во всяком случае, в охваченной революцией России, сказал себе Эраст Петрович и вздохнул. Ничего и никого не жалеть – слишком дорогая цена. Даже за свободу.

      А Воля встал рядом и спокойно, будто только что не произносил высоких слов, шепнул:

      – Ну? Видишь мерзавца?

      – По приметам подходят трое, – так же тихо ответил Фандорин. И объяснил, кто именно.

      – Спартак, Топор, Жохов… – процедил Воля, недобро прищурившись. – Ладно. Выборы кончатся – разберемся.

      Собрание тем временем продолжалось.

      Когда Джики спросил, готова ли артель голосовать или еще кто хочет выступить, поднялась рука.

      – Хватит с нас Арона! – крикнул какой-то в картузе. – При таком Воле никакой воли нет! Братва, даешь актера в артельщики! Невского желаем!

      Громов-Невский был тут же, в плаще поверх рубашки, бледноватый,