Побег. Елена Крюкова

и жизнь становилась самым невыносимым наказанием, какое только мог человек придумать человеку. Он ужасался: как это могло произойти? – и сам себе отвечал: это все я придумал, я. А потом спохватывался и отрицал эту мысль: нет, это все мы придумали, мы! – а кто такие мы, и сам себе не мог бы объяснить.

      Баржа проламывала жидкий свинец сумасшедших волн, он стоял на палубе, расставив ноги, он понял, почему моряки на суше так стоят, расставив ноги широко, развалисто; глядел на блюющих людей, пытался их пожалеть и не мог, вместо жалости в нем, внутри, ширилась радость, с каждой минутой его охватывало торжество: вот, люди на его земле наконец научились безмерно страдать, они сполна вкусили мучение жизни, – и, значит, лучше не жить, чем жить! Им всем, а ему?

      Он закрыл глаза. Море вздымало серые валы. Пенные гребни исходили солеными брызгами. Ему забрызгало все лицо и руки, он ощущал вкус соли на губах, и смутно думал: море соленое, как кровь. Серое ничто восстало вокруг него, рухнуло на баржу, и она перестала плыть, и он перестал видеть то, что нельзя было никому видеть, кроме него одного.

      ***

      А страшно умирать!

      Так, может, вовсе и не умирать?

      Давайте отменим чертову смерть! Она, кошка, не сгрызет нас!

      Давайте радоваться! Веселиться! напропалую! гулять так гулять! К черту докторов! К черту пилюли! К чертям собачьим все эти процедуры и инъекции! Праздновать, вот что давайте! Давненько мы не веселились, а?!

      Сегодня больной как умом тронулся.

      Что это случилось с ним? Он и сам толком не мог бы объяснить. Да и не хотел. Просто разрывало его изнутри озорством, ему беситься хотелось, безумствовать, насмехаться, – глумиться. И предсказывать то, что будет; и заглядывать в то, что было, и ужасаться тому, что было.

      – Наденька!.. Я… я…

      Жена слышала его вопль из столовой и катилась к нему колобком на коротких ножках.

      – Иду, иду, Володя! Что ты хочешь?

      Он стоял посреди спальни в длинной ночной рубахе, вцепившись рукою в спинку кресла, и левой ногой выбрасывал коленца. Плясал.

      – Я… пля-со… вую!.. ка… маринского…

      Правая рука висела, левой держался за кресло, ногой махал в воздухе, как маятником, потом в колене сгибал и тряс ею. И взвизгивал:

      – Эх!.. раз! еще раз!..

      Крупская становилась белее врачебной марли.

      – Володя, что с тобой…

      Он тяжело дышал, прекращал махать ногой, стоял, обхватившие спинку кресла пальцы белели. Боялся упасть.

      Жена понимала это, подбегала, подставляла плечо.

      Рубаха висела крупными полотняными складками, большая и широкая, как оконная гардина.

      – Я?.. я-я… А-ха-ха-ха!.. Последние пляски… Надя, я очень му… чусь. Почему ты со мной не тан… цуешь?

      Она теряла дар речи.

      – Я?.. не танцую?..

      – Ну да, да! – Он тряс головой, как припадочный. – Разве нам не надо ве… се… литься? Все в Эсэс… эсэр должны