Темное дело. Т. 1. Николай Вагнер

вскричал он громко.

      – Вам помогут и Б., и граф С. – и снова шепот, и снова отрывочные, отдельные слова…

      – Только мы одни несчастные, – вдруг громко, резко, крикливо заговорила она и зарыдала. – Боже! Боже! Скитаться, вечно скитаться! Ни родной земли, ни родного угла!

      – Да перестань же, перестань! – заговорил медведь. – Я сделаю всё, что могу. Слышишь? понимаешь? всё, что могу. Ты знаешь: я не люблю слез! Я сейчас…

      Но поцелуи заглушили его голос.

LXI

      Я чувствовал, что меня бьёт лихорадка, что я весь дрожу.

      Из всех сил я уперся в угол арки и не мог двинуться с места. Я чувствовала, что если покину этот спасительный угол, то не устою на ногах.

      Я понимал, что это была дрожь страсти, кипучей и бешеной; но эта страсть порой стихала, когда волна ревности уносила её.

      В один из таких порывов я отделился от угла и подошел к узкой щели, которую оставляли неплотно запахнутые полы занавеси. Я взглянул только на одно мгновение сквозь эту щель, и весь порыв ревности и злобы мгновенно отхлынул. Я задрожал ещё сильнее, по это была дрожь испуга, дрожь страшного леденящего ужаса.

      Он сидел прямо против меня в черном сюртуке, с георгиевским крестом в петлице. Она сидела у него на коленях. Он развязывал ленту её пояса. И вдруг на одно летучее, неуловимое мгновение он взглянул на меня и тотчас же снова опустил глаза.

      И я узнал его. Портрет его был наклеен в числе разных других князей, принцев и генералов на крышке сундука моей няньки…

      В ужасе, на цыпочках я отступил на два или на три шага и схватился обеими руками за грудь. Сердце с тупою, но мучительною болью заколотилось в ней.

      Понятно, что в то мгновение для меня стало ясно всё, всё… Таинственность, которая окружала его страсть, мой арест, испуг Сары, опасность, которой я подвергался, всё, всё стало ясно, ясно как день.

      Помню, что я стал отступать по какой то инерции. Помню, как закачались стены комнаты, как все спуталось в беспорядочный сон; помню гром сражения, какой-то смутный крик, грохот, потоки крови, облака дыма и… больше ничего не помню.

LXII

      Я очнулся у себя в номере, на кровати, обложенный горчичниками. Окно было занавешено; в маленькой комнатке пахло спиртами и лекарственными специями.

      Подле кровати сидел Кельхблюм, погруженный в чтение какой-то бумаги.

      Я осмотрелся, приподнялся и тихо окликнул его.

      Он тотчас же свернул и сунул бумагу в карман и подошел ко мне.

      – Ну! Что? – спросил он торопливо. – Совсем очнулся?

      – Что со мной было, Кельхблюм?

      – Почем же я знаю, что было! Доктор говорит, что какой-то род острого помешательства. Крови тебе выпустили много. Теперь лежи смирно и отлеживайся. Главное, надо покойное состояние.

      И он замолк и опять сел на прежнее место.

      Мысли в моей голове путались. Те представления, которые были в обмороке, казались мне действительностью.

      – Кельхблюм, – опять обратился я к нему, – объясни мне: ведь я был на каком-то сражении? Было много дыму? Да! Где же это было?

      – Молчи! И не разговаривай! – прикрикнул