Голем. Густав Майринк

с зеленым шелковым галстуком на голой шее, в жилетке, украшенной связкой свиных зубов, встретил нас поклоном.

      – Да, да – вот это гости… Пане Шафранек живо – туш! – приветствовал он нас, оборачиваясь в переполненный зал.

      Дребезжащий звук – точно по фортепианным струнам пробежала крыса – послышался в ответ.

      – Да, да, вот это гости, вот это гости, это видно сразу, – все бормотал толстяк, придерживая нас за рукава. –  Да, да, сегодня вся здешняя аристократия собралась у меня, – торжествующе отвечал он на удивленное выражение Фрисландера. В глубине кабака, на чем-то вроде эстрады, отделенной перилами и лесенкой в две ступеньки от публики, мелькнули два приличных молодых человека во фраках.

      Клубы едкого табачного дыма висели над столами, позади которых длинные деревянные скамейки вдоль стен были заняты разными оборвышами: тут были проститутки, нечесаные, грязные, босые, с упругими грудями, едва прикрытыми безобразного цвета платками; рядом с ними сутенеры в синих солдатских фуражках, с сигарою за ухом; торговцы скотом с волосатыми кулаками и неуклюжими пальцами, у которых каждое движение изобличало их вульгарную низость; разгульные кельнеры с нахальными глазами, прыщеватые приказчики в клетчатых брюках.

      – Я поставлю кругом испанские ширмы, чтобы вам никто не мешал, – проскрипел жирный голос толстяка, и тотчас же возле углового столика, за которым мы уселись, появились ширмы, оклеенные маленькими танцующими китайцами.

      При резких звуках арфы шум в комнате стих. На секунду воцарилась ритмическая пауза.

      Мертвая тишина, точно все затаили дыхание. До жути ясно стало слышно, как железные газовые рожки с шипением изрыгали из своих уст плоские сердцеподобные огни… но музыка вновь нахлынула на этот шум и заглушила его.

      Неожиданно из табачного дыма выросли передо мной две странные фигуры.

      С длинной вьющейся седой бородой пророка, в черной шелковой ермолке, типа тех, что носят старые еврейские патриархи, на лысой голове, со слепыми молочно-синего цвета стеклянными глазами, неподвижно устремленными к потолку, – сидел там старик, безмолвно шевелил губами и жесткими пальцами, точно когтями ястреба, перебирал струны арфы. Рядом с ним, в лоснящемся от жира черном платье из тафты, с разными блестками и крестиками на груди и на руках, воплощенный образ лицемерной мещанской морали, – рыхлая женщина с гармоникой на коленях.

      Дикие звуки вырывались из инструментов, затем мелодия стихла, став простым аккомпанементом.

      Старик несколько раз глотнул воздух, раскрыл рот так широко, что можно было видеть черные корни зубов. Медленно, сопровождаемый своеобразным еврейским хрипом, выполз из груди его дикий бас.

      «Кру-у-глые си-ни-е звезды…»

      «Ри-ти-тит», – пищала в это время женская фигура, сжимая затем немедленно губы, как если бы она проговорилась.

      «Круглые синие звезды, Пряники очень люблю…»

      «Ри-ти-тит».

      «Красная, синяя борода, Разные звезды…»

      «Рити-ти-тит».

      Начались танцы.

      – Это песенка о «хомециген борху»[1], –

1

Молитва в случае нечаянного употребления недозволенной пищи «хомеца» в Пасху.