Горим. Сборник стихотворений. Геннадий Иванович Малеев

ндара тоже не назовешь лестным: «Он сам не понимает, что пишет».

      Стихи Аюби были действительно громогласными, пафосными и абсолютно понятными. И сам – этакий громкий азиатский красавец с шикарными усами и волнистой смоляной шевелюрой.

      Недавно его похоронили, после двух операций в клинике Бурденко – в ранге министра и Народного поэта Таджикистана.

      А ведь был живчиком, каких поискать. Носился как заведенный: «Геннадий, вот посмотри, что я вчера написал, – это надо срочно перевести и – в «Памир».

      Пусть вас не вводит в заблуждение самоуверенность этой его фразы. Он был очень отзывчив на, как сейчас бы сказали, конструктивную критику. Получив однажды мой весьма вольный перевод его стихотворения, он некоторое время спустя прибежал и произнес фразу, которой я горжусь больше, чем самим переводом: «Слушай, ты так здорово перевел, что и я тоже перевёл твой перевод»…

      Искандар писал вне традиций великой персидской поэзии, ловил косые взгляды ревнителей классики и рефлексировал. Но был при этом даже более, чем Аюби, прост в отношениях и частенько выступал инициатором идеи хлопнуть по стаканчику – обычно в буфете у Сангака.

      Буфетчик Сангак (Сафаров) станет главным триумфатором победы «красных»(«юрчиков») над «белыми»(«вовчиками») в гражданской войне 92г. К сожалению, он погибнет. Его именем назовут площади и улицы таджикских городов.

      Я Сангака знал лучше, чем Искандар, потому что мне довелось провести журналистское расследование по сфабрикованному против него делу. И взялся я за это с большой опаской – зная, что человек уже как– никак оттарабанил в Сибири 25 лет за убийство.

      Мое расследование против оговорившего его местного опера ОБХСС, у которого к тому же был весьма влиятельный в партийных кругах папаша, имело очень смутные перспективы на успех. Редактор наотрез отказался публиковать то, что я собрал и вывалил ему на стол. Но с божьей помощью все-таки удалось обходными манёврами передать бумаги в ведомство Андропова, и милиционера вместе с его важным родителем взяли на засланного из Москвы «живца».

      Таким образом, бравирую я теперь как бы всерьёз, мне суждено было повлиять на исход всей гражданской войны в отдельно взятом государстве.

      После решающей победы армии Сангака над исламистами республику возглавил его земляк и земляк моих друзей-поэтов – Эмомали Рахмонов.

      Сафармад станет его верным соратником, а Искандар – ярым оппозиционером, эмигрирует в Москву, обретет лоск крутого би-би-сишника, и в конце концов его достанут и на стыке веков убьют на одной из московских улиц.

      Но, несмотря на мои политические взгляды, он мне не менее дорог, чем Сафармад.

      Тогда, в конце 70-х мы «отправили» его в московский Литинститут. Благодаря чему, у меня вскоре завязалась, можно сказать, дружба и длительная переписка с Львом Озеровым. Как-то втроем мы даже ездили в Переделкино на могилу Пастернака. Лев Адольфович, который хорошо знал Нобелевского лауреата, – читал нам его стихи и свои, только что напечатанные, кажется, в «Известиях». Пили вино, потом, уже вдвоем с Искандаром – шатались по ночной Москве и дурашливо гордились тем, что наш старший друг, который написал знаменитые строки

      «Талантам надо помогать,

      бездарности пробьются сами»,

      таскается с нашими опусами по редакциям и всячески помогает, освобождая от необходимости пробиваться…

      Самостоятельно пробивался только Сафармад(и пробился-таки), но ему простительно – он не был знаком с Озеровым и мог себе это позволить.…

      13 февраля 90 года на окраине Душанбе мой новенький «Москвич» забросали булыжниками, повыбивали все стекла, но мы с женой чудом вырвались из окружения обкуренных суверенитетчиков – исламистов.

      Полуослепший от осколочного града, – не удержи я тогда руль, и колесо моей истории с биографией вспыхнуло бы точно так же, как многие колеса в тот день на улицах мятежного Душанбе…

      Пустовато на душе. Но я подхожу к книжной полке, и жизнь обретает значение.

      =======================================

      ГЛАВА ПЕРВАЯ ( злоба дня )

      * * *

      Нет на свете печальнее повести,

      и глаголит она вечево:

      у одних есть всё, кроме совести,

      у других, кроме совести – ничего.

      STOLIZA MIRA

      Где в Душанбинки узенькое устье

      ныряют маки с пьяной муравой,

      я жил в одном столичном захолустье,

      тоскуя о столице мировой.

      Меня влекло не к пирамидам Нила,

      но, как картина