Князь Курбский. Борис Федоров

Бог, что никому я зла не желал, никого оскорбить не хотел.

      – Так, но печаль неосторожна в словах. Помнишь ли, что говорил ты над прахом Адашева?

      – Что говорил я? Не помню слов моих; и мог ли я помнить себя у могилы Адашева?

      – Ты сказал, что осиротело отечество, могут и это прибавить к твоему обвинению.

      Владимир задумался.

      – Еще одно смущает меня,  – сказал он,  – грамота, которую я привез к тебе от князя Курлятева.

      – Но в тот же день ты вступил в Коломенскую десятню под знамена Даниила Адашева. Грамота осталась у него, и при мне Даниил бросил ее в огонь. О чем ты вздыхаешь, Владимир?..

      – Какое-то худое предчувствие тревожит меня.

      Пламя костра осветило приближающегося всадника.

      Курбский узнал его и тихо сказал Владимиру:

      – Не считать ли худым предчувствием встречу с воеводой Басмановым?

      – Не ждали тебя, князь! – закричал Басманов.  – Что тебя привело сюда? Не задумал ли помогать нам?

      – В чем? – спросил Курбский.  – Если винить невинного, то я вам не помощник.

      – Невинного? – сказал Басманов.  – Не всякий ли прав, кто служит не царю, а Адашевым?

      – Не говори об Адашевых. Один уже в земле, другой в опале. Но если любить их есть преступление, то и войска и вся Москва полна преступниками…

      – От царских очей ни один преступник не утаится,  – резко сказал Басманов.

      – От Божьей руки ни один клеветник не скроется,  – тем же тоном проговорил Курбский.

      – О ком ты, князь, говоришь?

      – О тех, которые тайными путями собирают на ближнего стрелы невидимые, прислушиваются к шепоту досады и скорби; каждому слову дают противное значение, каждую речь превращают в злонамеренный умысел с тем, чтоб на гибели других основать свое счастье…

      – Кто посмел снять цепи с оскорбителя царского? – вскрикнул Басманов татарскому голове, указывая на Владимира.

      – Я! – сказал Курбский.

      – Выше голову, юноша! – сказал Басманов Владимиру с язвительной улыбкой.  – Храбрейший воевода взялся быть твоим заступником.

      – Басманов, не говори так…

      – Не угрожай мне, князь Андрей Михайлович, предки мои не слыхали угроз от твоих предков.

      – Не считайся со мною в старейшинстве,  – сказал Курбский.  – Дед и отец твой призывали в молитвах святого моего прародителя князя Федора Ростиславича, а ты всегда стоял ниже меня в воеводах.

      Воеводы сошли с коней пред раскинутым шатром князя Мстиславского, окруженным вооруженными всадниками.

      Мстиславский не мог скрыть досады при нечаянном прибытии Курбского. Он не желал иметь его свидетелем своих неудач и тем более не желал уступить ему славы взятия Вейсенштейна. Мстиславский знал, что ревельцы с боязнию ожидали приступа русских, не предвидя надежной обороны, но не уходил от Вейсенштейна. Воины ослабевали в трудах, наряды гибли в болотах, запасы истощались, но, раздраженный неудачами, Мстиславский хотел одолеть Вейсенштейн и природу. Ему недоставало искусства и мужества