Последние римляне. Теодор Еске-Хоинский

Ее предки еще до консулов носили всаднический перстень. Вот она, может быть, примирила бы тебя с нашими обычаями.

      Воевода молчал. С первой минуты, как только Фауста Авзония показалась в зале, он был приятно изумлен. Эта высокая, стройная фигура, двигающаяся с достоинством царицы, действительно напоминала матрону Древнего Рима. Несмотря на молодые годы, на ее лице отражалось спокойствие зрелого человека. Черные волосы с гранатовым отливом выбивались из-под повязки, черные брови почти сходились над орлиным носом.

      – Не утруждай понапрасну глаз, – отозвался сенатор, – она дева – жрица Весты! Стрелы бога любви падают бессильно у ее ног, точно гнилые щепки.

      – Весталка? – проговорил воевода, не отрывая взгляда от Фаусты.

      – Жрица нашего народного огня.

      – Какая жалость…

      – Не ты первый высказываешь сожаление, что сердце Фаусты замкнуто навсегда для любви.

      – Навсегда ли? – спросил воевода с недоверием.

      – Ты в Риме, – отвечал сенатор, – а у нас еще сильны старые боги, несмотря на угрозы из Константинополя и Виенны. Месть оскорбленного народа разорвала бы в клочья того, кто осмелился бы унизить девственницу весталку нечистым вожделением.

      – Мстительность вашего народа раздробится о волю божественных императоров.

      – Не одна только чернь приносит жертвы в храмах Рима.

      – И сопротивление вашей знати вскоре сокрушится перед могуществом креста.

      – Ты так думаешь?

      – Я знаю это.

      – Не с чувством приязни прибыл ты к нам, Винфрид Фабриций, – сказал сенатор.

      – Моей любви к истинному Богу я никогда не прикрывал лживым словом, – отвечал Винфрид, – о чем Кай Юлий Страбон должен знать со времени нашего совместного пребывания в Виенне.

      – Я думал, что время притупило острие твоей религиозной нетерпимости. Только молодость кичится беспощадностью.

      – Глубоко прочувствованная вера не стынет с годами. Не любит Бога тот, кто входит в сделки с его врагами.

      Когда воевода говорил это, его лицо приняло выражение непреклонности.

      – По крайней мере ты искренен, – пробормотал сенатор.

      – Прошло то время, когда искренность была печальной добродетелью христиан, за которую они расплачивались на арене амфитеатра. Теперь даже трус может прославлять во всеуслышание распятого Христа.

      В зале поднялось движение. Все общество устремилось к коридору, на пороге которого показался человек лет пятидесяти с лишком, среднего роста, одетый в красную, затканную золотом тогу консула. Это был Квинт Аврелий Симмах.

      Хотя известный оратор и писатель стоял вместе с префектом Флавианом во главе староримской партии, но происходил он, по-видимому, не из рода патрициев, статуями которых украсил свою залу. У него не было круглого, выпуклого на висках черепа, ни орлиного профиля, ни холодной гордости в глазах и линиях рта. Его продолговатая голова, высокий лоб, образующий с носом прямую линию, умные глаза, борода с проседью скорее напоминали