Последние римляне. Теодор Еске-Хоинский

Юлий пожал плечами.

      – Мы ждем терпеливо, – отвечал он.

      – Вы будете ждать терпеливо, – сказала весталка, – до тех пор, пока наши боги станут посмешищем чужеземцев. Вы будете ждать до тех пор, пока легионы Феодосия не вторгнутся в Рим, чтобы мечом попрать его волю. Нашим храмам грозит уничтожение, а вы ждете… Нет уже мужественных людей в городе Фабиев, Корнелиев, Клавдиев, Юлиев и Квинтилиев.

      – За нас думают Флавиан и Симмах, – отвечал сенатор.

      – Мы сделаем то, что они прикажут.

      – Да, нет мужей в Риме, – вмешался теперь молодой патриций, который до сих пор не принимал участия в разговоре. – Вместо того чтобы приняться за дело, мы все толкуем, вместо того чтобы показать Феодосию нашу силу, мы колеблемся, нерешительные, трусливые. Мы все-таки еще сильны, гораздо сильнее, чем это нам кажется. Нам принадлежат Рим, целая Италия, Галлия и большая часть Испании. Что было делом рук целого тысячелетия не уничтожит злоба одного или двух поколений. Пусть только вернется в наши сердца отвага наших предков, и мы повергнем снова весь свет к подножию Капитолия. Какой же другой народ может сравниться с нами, детьми славного Рима?

      Говоря это, патриций с живостью жестикулировал. Он поднимался с кресла и вновь садился, то наклонял голову вперед, то закидывал ее назад и махал руками.

      Его подвижность развеселила сестру сенатора.

      Порция Юлия, брюнетка среднего роста, свежая и румяная, с большими голубыми глазами, в которых проглядывало выражение еще детской беззаботности, с большим интересом смотрела на подвижного патриция. Было видно, что она с трудом удерживается от смеха, смущенная присутствием весталки. Но когда патриций, сказав последние слова взволнованным голосом, ударил себя ладонью по колену, она не могла дольше сдерживаться и расхохоталась.

      – Порция! – остановил ее брат. – Ты никогда не перестанешь быть ребенком.

      – Констанций Галерий такой забавный, – прошептала пристыженная девочка.

      Она выпрямилась в кресле, сложила на груди руки, взор ее посуровел, она нахмурила брови и придала лицу выражение искусственной важности.

      – Прошу извинения у твоего святейшества за шалости этого ребенка, – сказал сенатор весталке.

      Суровые черты Фаусты Авзонии прояснились мягкой улыбкой.

      – Искренняя веселость не пятнает никогда молодости, – сказала она.

      – Мать оставила ее сиротой слишком рано, мои же братские попечения были, по-видимому, слишком слабы, если они не могли укротить ее живого характера, – объяснил сенатор. – Не мог же я наказывать маленькую девочку.

      – Я такова и есть, какой ты воспитал меня, – отозвалась Порция, обдав брата огненным взглядом.

      – Порция!.. – укоризненно проговорил сенатор, но в его голосе не было суровости упрека.

      И Констанций Галерий не обиделся на девочку. И он ответил на ее веселый смех дружеской улыбкой.

      – Это глупенькое дитя, как Кай Юлий называет свою сестру, – сказал он Фаусте