Московский упырь. Андрей Посняков

крестятся, хоть на иконы, хоть на тележное колесо, вообще, религиозные споры Прохора мало трогали, иное дело – кулачные бои.

      Уж тут ничего не скажешь, боец был знатный. И раньше еще, на посаде Тихвинском живя, в боях удалью славился, и здесь, в Москве, имя не срамил – если было время, с большим удовольствием стенка на стенку хаживал, замоскворецкие супротив скородомских; все трое за Москвой-рекой, на усадьбе, доброхотом Ртищевым – дай ему Бог здоровьица – жалованной, и жили. Не одни – с Иваном с посаду Тихвинского невеста приехала, Василиска, сестрица Митькина. По осени, как и полагается, свадьбу играть решили – к тому оно и шло. Прохор, правда, старался в Василискином тереме без лишней нужды не появляться – все ж когда-то был в нее сильно влюблен, и не совсем заглохла еще в сердце старая рана, еще болела, еще кровоточила. Что ж, Василиска предпочла Ивана, а Прохора назвала братом. Всего лишь братом. Немного. Но – и немало.

      – Ну что, жильцы, дворяне московские? – Семен Никитич все никак не мог уняться. – Чины ваши не велики ль вам?

      Ишь, чины приплел, аспид. За французские дела – розыск грамот самозванца – Ртищев, как и обещал, выхлопотал парням чины: Митьке с Прохором – московских жильцов, ну а Иван так и остался дворянином московским, до стряпчего уж больно молод был, но сказали – жди, все может случиться. Наградили деньгами, и преизрядно – и то хлеб, тем более по нынешним непростым временам. Главное, конечно, что Митька с Прохором выбились из монастырских холопей, в свободные люди вышли, да еще в какие!

      Скрипнув дверью – по велению боярина петли специально не смазывали, чтобы слышно было, что кто-то вошел, – в жарко натопленную присутственную горницу заглянул слуга.

      Семен Никитич скосил глаза:

      – Чего тебе, Федька?

      – Думный дворянин Ртищев челом бьет, батюшка. Войти похощет.

      Боярин махнул рукой и язвительно прищурил глаза:

      – Ну, коли похощет, так уж пусть войдет. Тем более и людишки его уже здесь, парятся.

      Иван с Митькой быстро, словно нерадивые ученики, переглянулись с усмешкой: вот уж верно заметил Семен Никитич – «парятся». С такой печкой и впрямь семь потов сойдет.

      Поклонившись, вошел Ртищев – высокий, сутулый, не по-московски элегантный, в длинном приталенном польском кафтане черного бархата с серебром, с накинутым поверх него опашнем, при шпаге.

      – Чтой-то ты, Ондрей Петрович, все в платье поганском ходишь, – не преминул попенять Годунов.

      Ртищев закашлялся.

      – Сам знаешь, Семен Никитич, – хвора в груди меня, не могу тяжелое платье носить, задыхаюсь. А что шпагу с собой таскаю, так сам знаешь – многонько врагов у меня.

      Боярин неожиданно засмеялся:

      – То верно, многонько. Вот о врагах с тобой и поговорим. Не о твоих врагах, Ондрей Петрович, о государевых! Но – чуть опосля, – Семен Никитич хитро прищурил левый глаз и, кивнув на парней, осведомился: – Угадай-ка, чего у меня парнищи твои делают?

      Ртищев