Дядьки. Валерий Айрапетян

будут присутствовать два члена ЦК и один генерал. На местном рынке некая женщина убеждала всех, что петь на свадьбе будет сам Муслим Магомаев, причем армянские песни (!), что слышала это от Люсиной сестры…

      Как бы там ни было, предстоящая свадьба, став главным предметом разговоров, сблизила людей в районе и примыкающей к нему округе.

      Торжество было назначено на 5 августа.

      Лето выдалось душным, и Маше никак было не приспособиться к жаре.

      В ночь со 2 на 3 августа она проснулась от духоты и жажды.

      Еще сонная, сползла с кровати, не нащупала ступнями тапок и босиком поплелась в ванную – омыть прохладной водой лицо.

      Маша зашла в ванную и машинально заперлась на крючок.

      Потом сделала шаг вперед по кафельному полу.

      Потом внезапно почувствовала слабость во всем теле.

      Потом у нее потемнело в глазах, а в голове взорвалась бомба.

      Потом она стала падать и гулко ударилась виском о чугунный край ванны.

      Потом Маша вспомнила лицо Налика, глубоко вздохнула и умерла.

      Ее уход из мира был таким тихим, что никто и не заметил этого. Родители девушки спали. Налик спал. Округа, ожидавшая чуда, спала. И видимо, ангелы небесные, призванные беречь хороших людей от случайных бед, устав от праведных дежурств, тоже спали в обнимку со своими трубами.

      Было темно и тихо. Под утро духота спала, и в сторону моря подул ветер.

      О происшедшем Налик узнал последним. Никто не решался стать черным вестником. Бабушка Люся в один час сбросила королевскую мантию и стала дряхлой старухой. Дед Асатур, едва прознав о случившемся, ушел в пожарку на двухсуточное дежурство.

      Дом опустел, а Налик насторожился. Бабушка, запив стаканом воды горсть успокоительного, взяла такси и покатила к дяде Леве. Только этот человек, не раз уже выступавший ангелом-хранителем Наиля, сможет если не изменить, то хотя бы смягчить это чудовищное недоразумение, допущенное вследствие сбоя в неведомой для людей механике мироустройства.

      Бабуля, будучи атеисткой, трижды перекрестилась перед тем, как войти к родственнику. Дядя Лева стоял во дворе у инжирного дерева и всматривался в серую кожицу ствола.

      – А, Люся! – обрадовался он. – Проходи дорогая, садись.

      Бабка села на резную скамью возле кустов сирени.

      – Осетр привезут завтра, икра уже у меня. Эх, запируем, Люсь! Как молодые? – резво поигрывая домиком бровей, спросил дядя Лева.

      – Маша умерла этой ночью, – выпалила разом бабушка, и ее слова булыжниками упали к ногам зятя.

      Закрыв лицо руками, она принялась негромко и монотонно скулить. Дядя Лева ничего не сказал, а опустился на землю и прикусил большой палец. Под его висками заходили желваки. Несколько раз правую половину лица усекала судорога. Дядя Лева был и вправду крутым мужиком, мог незаметно для окружающих терпеть сильную и долгую боль, но сейчас было заметно, как страдание проступает во всем его лице, как оно вяжет