Жернова. 1918–1953. Книга шестая. Большая чистка. Виктор Мануйлов

месяцев пребывания в тюрьме? В развалину. Да и Сокольников – тоже. Тени былого великолепия.

      У Николая Ивановича защемило сердце. Ведь эдак и его могут… А он так боится боли. Даже укол – и тот для него почти средневековая пытка. Какой ужас!

      – Да, я не раз говорил с Бухариным о необходимости свержения существующего строя, – выдавливал из себя Радек.

      Ежов перегнулся через трибуну, пытаясь заглянуть сбоку в лицо Радека, спросил:

      – Где вы говорили об этом с товарищем Бухариным, обвиняемый?

      – В редакции «Известий».

      – Это ложь! – вскрикнул Николай Иванович, вновь вскакивая на ноги и холодея от ужаса, потому что о чем-то в этом роде они с Радеком однажды все-таки говорили. Не то чтобы о свержении существующего строя, а… Нет, никак не вспомнить.

      – Карл! Как ты можешь говорить такое? Как можешь ты так бессовестно врать перед лицом своих товарищей по партии? Тебе померещилось, приснилось! Одумайся, Карл! – призывал Николай Иванович, не замечая, что голос его, всегда уверенный, а сейчас пронизанный плаксивыми нотками, передает весь ужас его перед случившимся. Он не видел лиц сидящих в зале, не замечал их брезгливости и презрения. Он ничего не видел, сознавая лишь одно: его участь решена, и это участь Зиновьева и Каменева. Но главное, он не находил веских аргументов против обвинения. А они существуют, не могут не существовать. Но память подсовывала ему лишь что-то мелкое, пошлое, незначительное, которое – и это понимал Николай Иванович – лишь усугубит его положение.

      Радек молчал, потупив голову.

      – Вот видите, товарищи! – воскликнул Ежов. – Какие мерзкие типы эти правые! Даже когда их припрут к стенке, они выкручиваются и врут. А потом начинают признаваться и лебезить: мол, я не я и хата не моя.

      В зале засмеялись.

      Косиор, первый секретарь ЦК КП(б) Украины, подтвердил с ухмылкой на круглом лице:

      – Совершенно отвратительные типы.

      Николай Иванович в растерянности оглянулся на Косиора, встретился с его волчьим взглядом, открыл было рот, чтобы возразить, но тут сбоку прозвучал голос Постышева, секретаря Курского обкома:

      – Сплошь отвратительные типы.

      – Странно, что ты, товарищ Постышев, пять минут назад снизошел до пожимания руки сплошь отвратительного типа. Ты хоть бы платком вытер свою руку, что ли, – не удержался Николай Иванович. Но слова эти были произнесены как бы и не им самим, а той частицей его, частицей совершенно мизерной, которая еще цеплялась за прошлое и была способна говорить его языком. Сам же Николай Иванович точно перешагнул через роковой рубеж, за которым ничего не оставалось, кроме близкого мрака и потрескивающих под тяжестью земли досок соснового гроба.

      – Товарищ Бухарин! – прозвучал гневно клекочущий голос Кагановича. – Я требую от вас прекратить безобразие и не мешать работе пленума Цэка!

      Нет, крышку еще не закрыли, и гробовщик не взял в руки свой молоток.

      – По-моему, работе пленума Цэка