Под стягом победным. Сесил Форестер

начищенных сапогах и с подпрыгивающим при ходьбе орденом Почетного легиона как раз пересекал двор.

      – Сударь, – обратился к нему Хорнблауэр.

      – Что такое?

      – Лейтенанта Буша везти нельзя. Рана тяжелая, и приближается кризис.

      Ломанные французские слова несвязно слетали с языка.

      – Я не нарушу приказа, – сказал Кайяр. Глаза его были холодны, рот сжат.

      – Вам не приказано его убивать.

      – Мне приказано доставить его в Париж как можно быстрее. Мы тронемся через пять минут.

      – Но, сударь… Неужели нельзя подождать хотя бы день…

      – Даже пираты должны знать, что приказы выполняются неукоснительно.

      – Я протестую против этих приказов во имя человечности…

      Фраза получилась мелодраматической, но мелодраматической была и сама минута, к тому же из-за плохого знания французского Хорнблауэру не приходилось выбирать слова. Ушей его достиг сочувственный шепот, и, обернувшись, он увидел двух служанок в фартуках и хозяина – они слышали разговор и явно не одобряли Кайяра. Они поспешили укрыться на кухне, стоило тому бросить на них яростный взгляд, но Хорнблауэру на минуту приоткрылось, как смотрит простонародье на имперскую жестокость.

      – Сержант, – распорядился Кайяр, – поместите пленных в карету.

      Противиться было бессмысленно. Жандармы вынесли носилки с Бушем и поставили их в карету. Хорнблауэр и Браун бегали вокруг, следя, чтобы не трясли без надобности. Лекарь торопливо дописывал что-то на листке, который вручил Хорнблауэру его росасский коллега. Служанка, стуча башмаками, выскочила во двор с дымящимся подносом, который передала Хорнблауэру в открытое окно. На подносе был хлеб и три чашки с черной бурдой – позже Хорнблауэр узнал, что такой в блокадной Франции кофе. Вкусом она напоминала отвар из сухарей, который Хорнблауэру случалось пить на борту в долгих плаваньях без захода в порт, однако была горячая и бодрила.

      – Сахара у нас нет, – сказала служанка виновато.

      – Неважно, – отвечал Хорнблауэр, жадно прихлебывая.

      – Какая жалость, что бедненького раненого офицера увозят! – продолжила девушка. – Эти войны вообще такие ужасные.

      У нее был курносый носик, большой рот и большие карие глаза – никто бы не назвал ее хорошенькой, но сочувствие в ее голосе растрогало бы любого арестанта. Браун приподнял Буша за плечи и поднес чашку к его губам. Тот два раза глотнул и отвернулся. Карета вздрогнула – кучер и жандарм влезли на козлы.

      – Эй, отойди! – заорал сержант.

      Карета дернулась и покатилась по дороге, копыта зацокали по булыжникам. Последнее, что Хорнблауэр увидел, было отчаянное лицо служанки, когда та увидела карету, уезжающую вместе с подносом.

      Судя по тому, как мотало карету, дорога была плохой, на одном ухабе Буш с шумом потянул воздух. Раздувшемуся, воспаленному обрубку тряска, должно быть, причиняла нестерпимую боль. Хорнблауэр подсел и взял Буша за руку.

      – Не тревожьтесь, сэр, – сказал Буш, – со мной все хорошо.

      Карету