Салтычиха. Иван Кондратьев

всплеснул руками.

      – Дочка! – вскрикнул он, обратившись к Галине не то с жалобой, не то с упреком, и опустил голову на грудь.

      – Ах, старый пес, черт те наворот! И он туда же за дочкой! В бирюлечки играет, тоже незнаюшку из себя ломает! – ехидно воскликнула Салтычиха. – Ну из тебя-то я, старая скотина, весь сор повытрясу! Ну, говори: кого такого твоя потаскушка в темном борочке на бугорочке частенько поджидает, устали не знает? Кого?

      – Матушка-барыня, – взмолился Никанор, – убей на месте – не знаю, не ведаю!

      – Ой, правда ли то, старина?

      – Не знаю, не ведаю! – мог только повторить Никанор, и в самом деле ничего не знавший о том, что его дочка завела себе ясного сокола.

      – Батька ничего не знает, – глухо проговорила Галина. – Он о моем грехе не ведает.

      – Ну, ин быть так: не знает и не ведает, – как бы смягчилась несколько Салтычиха. – Мы дело повернем на иной толк. Как же так ты, лысый бес, не знаешь о том, что делает твоя дочка?

      – Казни, милуй, матушка-барыня, повинен, во всем повинен! – закланялся Никанор.

      – И то дело: повинную голову и меч не сечет. Теперь я у тебя спрошу, старый хрен: ты отец?

      – Отец, матушка, отец!

      – А коль отец и заповедь Божью помнишь, то и спроси дочку: с кем она сегодня, с часок тому назад, на дорожке в лесу стояла, ясной голубочкой ворковала? Спроси-ка: с кем?

      Никанор несколько приободрился. Он знал, что дочь любит его, и совершенно был уверен в том, что на его вопрос она ответит искренне, не солжет.

      – С кем, дочка, скажи? – обратился старик к дочери. – Скажи, коли была?

      – Была! Точно что была, батюшка! – заговорила девушка дрожащим, гортанным голосом. – А уж с кем – не скажу и тебе. В другое время сказала бы, не утаила – я никогда ничего от тебя, отец, не таила, – а теперь утаю, не скажу! Так и знай!

      – Вот это девка! – воскликнула Салтычиха таким голосом, что у полесовщика мороз по коже пошел. – Умеет грешить, да умеет и ответ держать! Ну а ты, старина, – обратилась она к Никанору, – умеешь кнут в руках держать?

      – Матушка! – вскричал тот.

      – Умеешь?

      – Помилуй!

      – Аким! Дай-ка ему кнут, пусть поучит дочку-то при мне. Погляжу, какова будет отцовская наука! Может, и получше моей.

      Аким завозился в тележке, что-то неохотно отыскивая. А старик тем временем бухнулся Салтычихе в ноги, и взмолился:

      – Уж повели лучше, матушка-барыня, поучить меня, старого дурака! Стою я того!

      – Поучу и тебя! А ты дочку-то сперва поучи!

      – Матушка, не под силу мне это!

      Салтычиха привстала:

      – Не под силу?!

      – Не под силу! Не подниму я руки на дочку на свою, на свою кровь! Не подниму, матушка-барыня!

      Несколько мгновений Салтычиха молчала. Она была вне себя. Озлоблению ее не было предела.

      – Аким! – приказала она каким-то неестественным, захлебывающимся голосом. – Отдубась эту старую лисицу чем попадя, да не жалей! Пусть одумается!

      Салтычиха