Кержак. Евгений Мишагин

эти уже здесь, рано Евдокимку собрались клевать». Другой рукой он нащупал у себя за поясом нож. «Никто не обыскивал. От зверья еще можно ножом отмахнуться, а если человек подойдет, тут уж не сносить головы. – подумал Кержак. – Мы не добиваем господских раненых, а они всех рубят, вешают заживо. Почему оставили жить? Так сложился бой – наши ушли, а дворяне стали их преследовать, поэтому и удалось выжить». Он собрался с силами и, опираясь на руки, приподнялся. Закружилась голова. Он хотел осмотреться. «Может, рядом кто-то есть живой, где-то должен быть конь? Если волк близко подошел, и воронье рядом сидело, значит, никого». И он стал всматриваться в темноту, чтобы не стать легкой добычей волка.

      Немного придя в себя и превозмогая сильную боль, Кержак, одной рукой прикрывая рубахой на груди рану, пополз на боку в сторону оврага. Он знал этот овражек, дальше он становится более глубоким и кустистым, по нему можно к селу незаметно добраться. День застал Кержака в зарослях оврага, он несколько раз терял сознание и снова приходил в себя, сильно хотелось пить, чувствовался жар. Когда стемнело и осенняя прохлада опустилась в овраг, стало колотить от холода, но он продолжал ползти. Зная тропинку к паханой земле Терентия, он не ошибся. Осторожно поднялся на ноги, тихо стал двигаться к его дому, вокруг стояла не свойственная большому селу тишина, это настораживало и пугало.

      «Не чувствуют собаки чужого, – подумал Кержак, – не к добру это, видно, много чужих в селе, и запахом крови собак не удивишь».

      Видя дом Терентия, Кержак невольно прибавил шагу, разошлась чуть присохшая рана, пошла кровь, и он снова потерял сознание.

      Очнулся, чья-то нежная ладонь держала его голову, грудь уже не так болела, она была завязана льняным полотном. Он всмотрелся в лицо девушки, это была Анфиса. Она плакала, держа его голову на своих коленях. А сидели они не в теплом доме Терентия, к которому он привык за последнее время, а в холодном, ставшем ему укрытием овраге, в наиболее заросшем кустарником месте. Он понял, Анфиса прячет его, значит, в селе враги. Захлебываясь слезами, Анфиса рассказывала:

      – Кто знал за собой дела вольницы и понимал, что не будет прощен, все бежали за Волгу, отец с ними ушел. А кто думал о царской милости, те остались дома и вышли с иконами встречать царское войско. А дворяне во главе с боярином Долгоруким вместо милости царской половину села казнили. Вешали, головы рубили, крюками ребра драли, на колья сажали. Так некоторые по сей час стонут, мучаются еще живехонькие, а кого секли до полусмерти, еще неизвестно, выживут ли. Девок и баб тоже не щадят, коли кто укажет, что она сама или родитель, аль муж ее к вольнице причастен. Пробиралась я ночью сама из оврага домой собрать узелок, на пашне и обнаружила тебя.

      – Анфиса, тебе в дом возвращаться нельзя, даже за узелком, – бормотал Кержак, – вы с Терентием молодцы, сообразили спрятаться. Господа не помилуют, это не мы, простолюдины.