Челяберкет. Акын Тимиров

небе, широко раскинув крылья, долго кружил над нами. Индейцы разом воскликнули: «Это он, наш вождь Дон Фордон! Душа его переселилась в гордого орла-кондора!» Забил барабан, и они дружно, глядя в голубое небо, запели «El Condor Pasa», отчего у меня по всему телу побежали мурашки:

      Чем быть привязанным к земле,

      Быть лучше в небе.

      И лучше быть лесным дождем,

      Иль ярким солнечным лучом,

      И лучше ввысь лететь,

      Как гордый кондор…

      «Он нас покинул, но не бросил, он будет всегда с нами, в нашей благодарной памяти!» – прошептали белые люди, которые тоже сочли нужным проводить в последний путь старого индейца. У многих текли слезы. Ведь вождь многих из них силой своего шаманства излечил от, казалось бы, неизлечимых болезней…

      …Таких целителей сейчас в Нью-Йорке нет, – с грустью пробормотал Ли Шелдон.

      Помолчав, он вдруг со стальным оттенком в голосе обратился к Нортону:

      – Ты, друг мой, признайся честно, никогда не верил в его шаманство. Ты и в Бога не веришь, в мечеть со мной не ходишь на Powers, 106.

      – Ну почему же? – пожал плечами Нортон. – Я чувствую: что-то есть, но только объяснить себе это не могу.

      – Почитай священные писания, там все сказано и описано, – недовольно рыкнул Ли. – Я же предлагал тебе книги, а ты полистаешь и отбрасываешь в сторону. Нет, не дошел ты еще до Бога, а пора бы, тебе уже шестьдесят шесть лет от роду.

      Ли Шелдон, ворча, обул на мокасины галоши и, не попрощавшись, ушел, хлопнув дверью.

      Нортон припомнил: в один из ветреных дней 1949 года Дон пришел и повесил на край его окна индейскую куклу Тай-ме. При порывах ветра она билась в стекло, словно просилась: «Запустите меня, мне холодно…» Тогда, по просьбе жены, Нортон занес сырую и холодную куклу, свитую из свежих трав и корений. Повертев в руках, усмехнулся и отдал ее Гаине. Гаина тогда повесила Тай-ме с внутренней стороны окна. Иногда Тай-ме издавала приятный запах, иногда слышался еле уловимый треск сучьев. Однажды, как показалось им обоим, кукла пискнула. «Да нет! – не поверил тогда Нортон. – Это воробьи на улице чирикают».

      А вскоре Гаина призналась, что она беременна. Тогда Нортон вскочил из-за мольберта и, обняв жену, расцеловал ее в пухлые упругие щечки. Потом выскочил из дома и дико орал от радости, стоя посреди улицы. Толпа, бредущая по авеню, безразлично обходила его, снисходительно пожимая плечами, люди переглядывались между собой, искоса посматривая на прыгающего от радости человека в перемазанном красками фартуке. Подруги-китаянки, весело взвизгнув, забегали в открытые настежь двери, обнимали, поздравляли бесконечно счастливую Гаину. Нортон бы еще долго плясал от переполнявших его чувств, если бы не седой китаец, проходящий мимо. Он прошептал ему в ухо: «Тихо! Распугаешь духов…» – и, что-то бубня, растворился в толпе.

      Вечером у морских причалов в этот день долго бил барабан индейцев, и низкий, гортанный звук песни густо стелился по глади пролива…

      – В твоих книгах много мудрых слов сказано, – пробурчал