Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть восьмая. Нелли Шульман

у него не было, – а Питер, по словам Ционы, воюет. Наверное, тоже в Нормандии сейчас… – им с Эстер отчаянно требовалось добраться до передатчика:

      – Может быть, в Лондоне знают, где мальчишки… – за день Авраама никто не потревожил. Он решил, еще раз, попытаться вспомнить свое пребывание в Кракове, однако все сливалось в серую пелену:

      – Я точно помню, как мы пили у Шиндлера на квартире. Блондиночку, подружку Гёта, тоже помню… – он усмехнулся:

      – У меня тогда долго ничего не случалось, я ее почти сразу в спальню увел. Она думала, что я немец… – Авраам разглядывал длинную, извилистую трещину, переползавшую потолок бывшего кабинета чертежников.

      – Хорошо. Попробуем применить логику. Я уехал из лагеря, как Виллем. Из детей никто ни о чем не догадался… – Авраам замер, приподнявшись на локте:

      – Эстер говорила, о мальчике. Она его в гетто вылечила, от воспаления легких. Вылечила, но мать его спасти не смогла. Отец мальчика был музыкант. Он пропал без вести, на войне… – Авраам вспомнил серые глаза Тупицы Авербаха:

      – Он немым притворялся, потому что французского языка не знал. Его нашли на путях, когда прибыл эшелон с варшавскими евреями. Виллем велел ему молчать, а потом и близнецы замолчали. Из солидарности, должно быть. Они его сразу под свое крыло взяли. Близнецов водили в госпиталь, на медицинский осмотр… – это было неважно.

      Авраам вернулся мыслями к Авербаху:

      – Он, без сомнения. Он тоже музыкой занимался, в Варшаве. Он, кажется, понял, что я не Виллем. Мы очень похожи, хотя, непонятно, почему, однако голоса у нас разные. Авербах это услышал. Эстер обрадуется, когда узнает, что он выжил. Мы его в Израиль заберем, с остальными детьми… – Авраам помнил, как автобус повернул в офицерский городок Аушвица:

      – Хёсс, наверное, мне исповедоваться хотел, думая, что я священник. Нас высадили в Кракове, на вокзале… – логика подсказывала Аврааму, что он оставил детей под присмотром церкви. В Кракове была, чуть ли ни сотня храмов и монастырей. Имя послушника, поляка, знакомца Виллема, пока к нему не вернулось:

      – Архиепископом Кракова был его высокопреосвященство Сапега… – Авраам почесал лоб, – то есть и продолжает быть. А если я детей в епископский дворец привел? Это зацепка, но в Краков нам сейчас не вернуться. Я вообще в камере сижу… – Авраам обследовал хлипкие решетки. Видно было, что их поставили, когда здание превратили в тюрьму:

      – Высокий первый этаж, – он смотрел на огороженный, пустынный двор, с будкой охраны, – я мог бы выломать прутья, выпрыгнуть. Но немцы откроют огонь, нельзя рисковать… – тюрьма охранялась двумя нарядами, немецким, в форме СС, и власовцами. Проведя у окна пару часов, Авраам понял:

      – Двенадцать охранников, не считая тех, кто на входе. Они меня в решето превратят. Но мне нельзя умирать. Я еще не увидел своих детей, на земле Израиля. И война не закончилась… – при аресте его не обыскивали. Двести грамм переплавленного