Золотой империал. Андрей Ерпылев

руке. Опомнившись, бомж кинулся ему на помощь, но парень, уже переступивший зыбкую грань небытия, никак не давался в руки, умудрившись серьезно поранить доброжелателя. От шума борьбы проснулись остальные и, общими усилиями кое-как скрутив самоубийцу-неудачника, вызвали охрану.

      Резался Клещ всерьез, не напоказ, как это обычно случается в КПЗ, и к тому моменту, когда подоспела настоящая подмога, потерял столько крови, что, несмотря на наложенные жгуты, быстро потерял сознание и впал в кому еще до приезда бригады «скорой помощи». Врачи ничего обнадеживающего сказать не смогли и увезли пострадавшего, наотрез отказавшись от Базарбаева, помочь которому мог бы теперь только Аллах, в которого, кстати, парень из степей, вероятнее всего, не верил…

      Александрову ничего не оставалось, как дотошно допросить всю оставшуюся в камере троицу.

      Наперсточники смогли сообщить мало путного, так как проснулись только под занавес скоротечной трагедии, а бомж к ранее сказанному (надо заметить, сказанному довольно связно), больше ничего существенного добавить не мог. Теперь он, белея замотанной свежим бинтом щекой (Клещ, вырываясь, наотмашь полоснул его лезвием так, что еще чуть-чуть, и наперсточники остались бы досыпать в одиночестве), сидел перед капитаном, сжимая в покрытых запекшейся чужой и своей кровью грязных трясущихся пальцах дымящийся окурок сигареты, и занудно твердил одно и то же: «Не помню я ничего, гражданин начальник, не помню я ничего…»

      Внезапно он подскочил на табурете и заорал прямо в лицо Александрову, обдавая того вонью полусгнивших зубов и возбужденно брызгая слюной:

      – Вспомнил, вспомнил, гражданин начальник! Сначала он только орал да матерился, а как скрутили мы его, говорит, да тоскливо так говорит: «Будьте людьми, дайте сдохнуть, козлы! Все равно мне не жить. Князь меня достанет…»

      – Кто-кто?

      – Князь, говорит, достанет.

      – Князь, это что – кличка?

      В ответ Ксенофонтыч пожал плечами.

      – Погоняло наверняка. У нас на зоне, когда я срок тянул, Граф один был. Манеры, как у настоящего графа, я в киношке видел. В законе был Граф… А тут Князь. Одна хрень! Настоящих-то князей почитай восемьдесят лет нету, повывели всех…

      – А еще что он говорил?

      – Да ничего он больше не говорил, стонал только. А как вертухаи набежали, вообще замолк напрочь. По-моему, он уже тогда ничего не петрил, кровищи-то из него вышло – ужас! Как водица бежала кровянка… Мы ему раны-то прижимаем, а она все одно бежит сквозь пальцы, кровушка-то… Красная-красная…

      Бомж снова затрясся, и Александров, по-человечески пожалев этого нелепого и по-своему несчастного человека, сунул ему в руку мятую пачку «Примы» с парой-тройкой сигарет, валявшуюся с незапамятных пор в столе, и отпустил с богом в камеру.

      На часах значилось восемь утра. Пора было наведаться в больницу. На звонок в реанимацию Николаю ответили, что, хотя поступивший ночью после попытки суицида пациент потерял очень много крови, он пребывает в сознании