На солнце или в тени (сборник). Лоренс Блок

поднимается.

      Он идет прочь.

      Я смотрю на его широкую, мускулистую спину, прикрытую наполеоновским синим.

      Я оборачиваюсь к Соланж.

      Она улыбается и говорит:

      – Он купит.

      Нельзя не уловить двусмысленность в этих словах. Но я себя превозмогаю. Я знаю: она влюблена в мой талант. Влюблена в свой образ, который я для нее сотворил. Я выявил истинные цвета ее плоти, на солнце и в тени, в дреме и страсти. Только я знаю, что скрывается под вульгарными красками, которыми она рисует себе чувственное лицо, чтобы представить его Леклеру. Только я знаю оттенки ее подлинного румянца, натуральную сиену, желтую охру и кадмий. Мы с Соланж пришли к пониманию, что в каком-то глубинном смысле ее больше не существует нигде, кроме как на моих картинах.

      Теперь, когда Леклер ушел, она смотрит только на меня. Быстро взглянув на Пьеро, я вижу, что он тоже смотрит на меня, смотрит в упор, сосредоточенный и серьезный. Я опять оборачиваюсь к Соланж и раскрываю ладонь в направлении клоуна, как сделал он сам, когда демонстрировал фокус с сигаретой.

      Она смотрит туда, куда я показал.

      И как будто не видит. Полное безразличие. Даже эта нелепая фигура в белом гриме не заставляет ее забыть о своих намерениях. Я думаю: Все ее мысли заняты оловянным солдатиком.

      Эти игры меня утомляют. Я не хочу пить вино и курить сигареты, безуспешно пытаясь читать ее мысли.

      – Иди наверх, – говорю я ей. – Я еще посижу. Жди меня в номере.

      Она отодвигается от стола.

      – Будь осторожнее, – говорю я, и это тоже звучит двусмысленно: осторожнее с ним; осторожнее со мной.

      Она гладит меня по плечу. Потом поднимается и уходит.

      Теперь, когда Соланж ушла, я сосредотачиваю все внимание на Пьеро. Его глаза прячутся в тени, но голова вырисовывается в темноте четким белым пятном; он словно не замечает ее ухода. Но когда она скрывается из виду, он кивает мне, словно хочет сказать: Все правильно. Молодец.

      Я наклоняюсь к нему.

      Он выгибает брови дугой и наклоняется ближе ко мне.

      – Она делает все, что я ей велю, – говорю я.

      Он пожимает плечами, приподнимает голову. Его нижняя губа ползет вверх, широкий клоунский рот едва кривится в скептической усмешке. Он покачивает головой, словно прикидывая, так ли это на самом деле, но весь его вид выражает сомнение.

      Я не ведусь на это. Он ведь клоун. Над клоуном положено смеяться.

      И я смеюсь. Хотя смех получается вымученным.

      Но Пьеро доволен. Он опускает голову. На белом лице расцветает улыбка – широкая, искренняя. Он хорош, этот актер. Я, должно быть, ошибся, когда решил, что он старый. У него поразительно подвижное, выразительное лицо.

      Теперь я понимаю, чем он меня так привлек. Почему я смеюсь, хотя он сомневается в моих словах. Я говорю:

      – Я видел вас в пантомиме.

      Он широко открывает глаза и склоняет голову.

      – Может, не лично вас как актера, – говорю я. – Я видел вашего персонажа.

      Он морщит лоб, задумчиво кивает.

      – Это было давно, – говорю я. – Когда