Парад комедиантов. Вадим Вольфович Сухачевский

лакей вынес и раздал всем синие плащи с восьмиконечными крестами святого Иоанна Иерусалимского.

      После того как все обрядились в эти плащи, комтур оглядел свое воинство и сказал удовлетворенно:

      – Ну вот, братья, мы, кажется, и готовы. Осеним же себя крестным знамением и можем отправляться в путь.

      В ту же минуту дверь распахнулась, и на пороге появился фельдъегерь в гвардейской форме. Чуть замешкался, несколько удивленно глядя на странное облачение всех, в особенности орденских братьев Пьера и Жака, но выправки при этом не потерял.

      А выправка, какая выправка была! И косица, белоснежная, аккуратнейше сплетенная, как по линеечке лежала вдоль заднего шва шинели.

      Вытянулся во фрунт, отсалютовал шпагой и громко провозгласил:

      – По приказанию его императорского величества, капрал лейб-гвардии Семеновского полка Двоехоров! Приставлен сопровождать вас во дворец! Прошу следовать за мной, господа мальтийские рыцари!

      У подъезда их ожидала повозка, немало удивившая фон Штраубе. За год, что провел в Санкт-Петербурге, он таких не видел ни разу. В отличие от тех голых помостов на колесах, что смерды тут называют “телегами”, у этой все же были дощатые борта, однако сверху не имелось никакого покрытия. В таких, должно быть, преступников возят на казнь, чтобы всем уличным зевакам было видно, подумал он и вопросительно взглянул на комтура.

      Тот по глазам молодого барона понял его безмолвный вопрос и вздохнул:

      – Ничего не поделаешь, сын мой, так надо, видит Бог, так надо… – и первым влез в повозку.

      Вслед на ним братья Пьер и Жак усадили туда отца Иеронима, затем, громыхая жестью, влезли сами. Последним в нее забрался фон Штраубе.

      Кучер хлестнул лошадей, и повозка тронулась. Впереди поскакал верхом гвардеец Двоехоров, указывая путь ко дворцу. Ему приходилось придерживать коня, чтобы не отрываться от повозки с рыцарями.

      С неба на непокрытую голову фон Штраубе падали белые мушки. Непокрытая также голова комтура Литты с черными, несмотря на его преклонный возраст, волосами была уже совсем белой от снега.

      – Отчего же повозка не крытая? – спросил фон Штраубе графа.

      – Ах, так надо, сын мой, – дрожа от холода, сказал тот, – видит Бог, так надо. Государь должен увидеть нас из окна дворца.

      Фон Штраубе тоже ежился от холода. Мальтийский плащ был слабым от него укрытием. Белые мушки западали за ворот, железная кираса холодила грудь. И думал он о Тайне, о Великой Тайне своей, волею Господа занесшей его в эти хмурые северные края.

      По соседству слышался жестяной шелест, как шепчет листва осенью, – это дрожали под своими жестянками орденские братья Жак и Пьер.

      Только могучий слепец сидел недвижный, как утес, безразличный и к снегу, и к стуже, лишь бормотал что-то, вглядываясь в свою вечную ночь. Он словно разговаривал с кем-то, взиравшим на него из этой ночи. Фон Штраубе прислушался и смог разобрать слова:

      – Peccavi, Dei, peccavi…¹⁸ – бормотал отец Иероним. И только

18

Я согрешил, Господи, я согрешил… (Лат.)