Сочинения. Том 2. Иду на грозу. Зубр. Даниил Гранин

испуганно рванулся к нему, но Голицын с отвращением отстранил его, открыл ящик, достал патрон валидола, бросил в рот таблетку, закрыл глаза и, передохнув, засмеялся тоненько, победно.

      – Ай-яй-яй, за что же вы лишили нас своей милости? На кого же вы нас покидаете, горемычных? – Потом он перестал смеяться и сказал сладко-издевательски: – На вашем месте я бы не стал иметь дело с такими тиранами, как я. Принципы надо доводить до конца.

      – И чудесно, и чудесно, – подхватил Крылов. – Я уйду.

      – Ради бога. Не задерживаю. Хоть сегодня же.

      В несколько шагов Крылов очутился у двери, с силой распахнул ее.

      – Одну минуту! – крикнул Голицын так, что в приемной было слышно и секретарша встревоженно привстала. – Не вы уходите, а я вас увольняю. И запомните: вы уходите не от меня, а от науки.

      У Песецкого был свой уголок, огороженный книжным шкафом, набитым справочниками и детективными романами.

      – Я не помешаю? – спросил Крылов.

      Песецкий не шевельнулся, проговорил осторожно, стараясь не слушать себя:

      – Прошу, в смысле умоляю, катись отсюда.

      Крылов уселся на табурет. Песецкий механически черкал бумагу. У него было злое и умное лицо человека, недовольного собою. Наконец он отбросил карандаш, потянулся.

      – Ты еще здесь? Как по-твоему может ли паралитик убить шестнадцать человек? Если да, то каким образом? Почему ты не читаешь детективов? Великолепный тренаж! Хочешь, дам? «Смерть в клетке». Блеск! Ты чего куксишься? Слава угнетает?

      – Точно, – сказал Крылов.

      – Кстати, как мне ни противно, но я вынужден сообщить: эн равно плюс три и три десятых.

      – Вот видишь!

      – Не можешь удержаться? Пошляк!

      Они обсудили данные, полученные в свое время Федоровым и станцией на Эльбрусе. Уравнение получалось длинное, на полстраницы, но Песецкий восхищался им, называл его «цыпочкой» и утверждал, что теперь его может решить и вахтер.

      Уравнение действительно было изящным, и Крылов чувствовал, что оно абсолютно верное. Они любовались им, как красиво сработанной вещью.

      – Математика! Царица наук! – хвастливо сказал Песецкий. Он презирал экспериментаторов: они, как кроты, рылись в своих схемах, считая показания стрелки высшим судьей всех споров. – Если бы у меня был такой зад, как у Агатова, сколько бы я сделал! Моя беда, что я не умею ничего доводить до конца. Вернее, не хочу. И с женщинами у меня такая же петрушка. Слишком быстро их разгадываю, становится скучно. Сила логики заедает. Но тут, боюсь, ты меня доведешь до финиша. Тяжелый ты человек.

      – Я ухожу из института, – сказал Крылов. Песецкий присвистнул.

      – Шутишь?

      Выслушав рассказ Крылова, он погрустнел:

      – Ты единственный в отделе, кто смыслит в математике. А может, передумаешь? Пренебреги, а? Все это суета сует и томление духа.

      – Не могу, – сказал Крылов.

      – Принцип?

      – Нет, просто надоело.

      – Жаль… Хорошо, что мы составили с тобой уравнение.

      – Да, – сказал Крылов. –