Любовные письма Лу Понтеведры. Двадцать писем о любви и одна песнь отчаяния. Аше Гарридо

хотеть, чтобы он вернулся сюда сейчас, это невозможно, потому что это невозможно, потому что так не бывает, потому что все хотят, но нельзя, а я что – лучше всех? Это невозможно, это невозможно, это нельзя и поэтому невозможно, это…

      Перед глазами проплывали кроны деревьев над рекой – сиротские голые ветки на фоне серого льда и серого неба, палевая и серая сухая трава, кое-где прикрытая лоскутьями грязного снега. Невозможно, невозможно, твердил я.

      И вдруг странная мысль остановила мои причитания. Что я знаю, что я могу знать о возможном и невозможном? Какая разница, что бывает, а что не бывает? Я ли это решаю? Кто меня спрашивает? И если спрашивает, то, выходит, вопрос не решенный? Кому я ставлю предел, кого пытаюсь ограничить своими жалкими представлениями о возможном? Кого? Боже господи, кого?

      И тогда я сказал то, что хотел говорить на самом деле: если хочешь, если можешь, если позволено и никому не повредит, если по твоей свободной воле ты хочешь и можешь, то да, да, возвращайся, сейчас, сюда, я ничего не знаю о возможном и невозможном, и знать не хочу, не мое дело это знать, но если хочешь, можешь и можно – да. Я здесь. Не я скажу «нет». Я говорю – да.

      И пусть как будет, так и будет.

      Ближе к ночи я ощутил волнение. Что бы это было? О, я понял: я стелил постель и переодевался в пижаму, как будто собираюсь на свидание. Я ждал, что ты снова придешь. Что мы будем обниматься в темноте, лежать рядом, и чувствовать друг друга всем, кроме тела – но ладно уж, это такие мелочи, у нас есть столько всего помимо тела, что хватит с лихвой.

      Я волновался, я ждал, когда засну – нетерпеливо и радостно. Это не помешало мне заснуть… и проснуться на рассвете, как обычно. Ты не пришел в ту ночь. И больше не приходишь по ночам. Я думаю… Но вот он этом я как раз боюсь говорить вслух, но тут можно и не говорить, и так ведь все понятно. Я переодел кольцо обратно, как носил его, когда ты был жив.

      Вот тогда-то время завелось снова. Включилось и пошло.

      Кто, о сердце, может противиться тебе?

      Время пошло.

      Самый главный ответ

      Привет.

      На случай, если ты вернешься ко мне еще в этой жизни, я решил собрать все важное – или то, что мне кажется таковым, – и поместить где-нибудь на видном месте. Потому что я не знаю, когда и как ты придешь и будешь ли ты помнить, что тебя привело и кто ты вообще такой.

      Младенцы вот, говорят, сначала помнят, а потом забывают. Пожалуй, невыносимо было бы пережить максимальную бесправность, бессилие и беззащитность человеческого детства, помня себя, например, повелителем мира или непобедимым бойцом, или матриархом огромного семейства, или ловкой гимнасткой, искусным мастером, мудрецом? Хотя мудрец, полагаю, справился бы. Но сколько их на самом деле в популяции? Можно не учитывать. Поэтому младенцы быстро забывают.

      А что будет, если вернуться сразу взрослым?

      Что можно помнить, что позволят пронести через таможню? Какие