Вечный зов. Том 1. Анатолий Степанович Иванов

Ужиная в просторной избе, велел Демьяну Инютину привести к себе дочь из амбара, где ее держали теперь под замком.

      – Значит, не хочешь за Ивана выйти? В последний раз задаю вопрос.

      – Не надо, – сказал сидевший на лавке у окна Иван, болезненно скривив губы. – Не выпросишь ведь действительно. Отпусти ее, Михаил Лукич. Пускай…

      – Что? Значит, отказываешься от нее?

      – Я помер бы за нее. Да что… Она и крошки не отломит.

      – Какой такой крошки еще? – рассердился Кафтанов.

      – Я вообще. Не выпросишь, говорю. Отпусти ее. А я вдвойне тебе отслужу.

      Кафтанов бросил деревянную ложку, упер взгляд в Ивана, долго своим взглядом давил его. Потом стал глядеть на дочь. Анна стояла у дверей, прислонившись к косяку. Она была в серой вязаной кофточке и черной измятой юбке, в мягких сапогах, голенища плотно облегали полные икры. На плечи была накинута кожанка, на голове ситцевый платочек, из-под которого вываливались светлые пряди волос.

      Высокая и стройная, она хороша была и в этом грубом наряде.

      – Ничего, гладкая кобыла выросла, – усмехнулся Кафтанов.

      Анна еще ни звука не промолвила и на эти слова никак не отозвалась.

      – Ну а ежели отпущу, к партизанам опять уйдешь? – спросил отец.

      – К ним, – подтвердила Анна, разжав наконец губы.

      Кафтанов задышал тяжело, на потных висках вздулись вены.

      – Я, Анна, всласть пожил, ты знаешь, – заговорил он неожиданно тихо. – И водку пил, и баб любил, и властью над людишками вволю попользовался. Воюю вот теперь, просто сказать, чтобы еще маленько такой жизнью пожить. Ну а ты за что? Цель-то в чем? Как ты там оказалась, у партизанишек этих? Из-за Федьки, что ли?

      – И из-за него тоже.

      – А еще из-за чего?

      – Не знаю. Это не объяснить так легко, в двух словах. – Длинные брови ее нахмурились, потом, дрогнув, развернулись, как крылья, плотно обтянутая шерстяной кофточкой грудь начала быстро, толчками вздыматься. – Ты жил… Ты мать мою этой своей жизнью в петлю загнал! Чем хвалишься? Как скотина ты жил. А есть другая жизнь – человечья! Вот… потому я там, в партизанах, наверное, что… что нагляделась на твою жизнь. Видела я, как ты на Огневской заимке развратничал. А я хочу по-человечески жить. И ради этого такая… такая кроворубка идет. Люди хотят на земле человеческую жизнь установить. И установят…

      – Ой ли? Гляди, не ошибись.

      – Установят! А вас выметут с земли, как сор из избы, чтоб не воняли. Вон уж куда загнали вас…

      – А и установят – тебя-то пустят ли в эту жизнь! Рано или поздно припомнят, чья ты дочь.

      – Припомнят… всегда будут помнить, не чья я дочь, а каков я человек, достойна ли этой жизни. И пустят. А ты, Иван, – повернулась она вдруг к окошку, где тот сжигал самокрутку за самокруткой, – ты подумал бы об этом. Они отца твоего повесили. А недавно мать твоя… не перенесла такого горя она…

      – Мать? Мать… – Иван вскочил и замер, не чувствуя, что окурок жжет ему пальцы.

      – Замолчи-и! – Кафтанов трахнул о край стола тяжелой глиняной миской – будто звонко