Дождь в разрезе. Сухбат Афлатуни

предметов и явлений.

      Только я не назвал бы это «упоением настоящим». Скорее, ощущением его – этого настоящего – хрупкости. Его эфемерности. «Мир прекрасен, а человек умирает», как точно сформулировал это Глеб Шульпяков («Арион», 2011, № 2).

      У меня есть пара часов, / а потом уже нет ничего… Танатологичность современной лирики. В которой Танатоса стало больше, чем Эроса.

      Молчание как обозначение грани между бытием и небытием.

      Андрей Василевский:

      за пределами человеческого

      слова чернеют сворачиваются

      листья схваченные заморозком

      только вирусы /то что мы называем вирусами/

      ходят между жизнью и смертью

      между живой и неживой природой

      туда сюда

      туда сюда

      скрипит калитка

      Снова лакуны («за пределами человеческого» – бытия? разума?), паузы на стыках между разнородными трехстрочными блоками. Первый блок – синтез философской и пейзажной лирики. Второй – остраняющий прозаизм, легкая пародия на научпоп. И последние три стиха, которые, если представить в виде одной строки, легко могли бы служить началом песни с шестистопным «романсовым» ямбом: «Туда-сюда, туда-сюда скрипит калитка…» Но благодаря паузам превращаются в открытый, зыбкий финал.

      Сошлюсь еще раз на Валентина Сильвестрова:

      Пауза – это тоже звук. К ней нужно относиться не просто как к прекращению звука, а и в самой паузе искать какую-то возможность…Возникает какое-то другое ощущение паузы, не просто запятая, а какая-то иная вещь[43].

      Так и в современной поэзии – пауза, молчание становится иной вещью, инобытием слова.

      В этих очерках я уже писал о постепенной трансформации фонетической рифмы в смысловую, о том, что рифме из служебного элемента возвращается качество слова-самого-по-себе.

      То же можно сказать и о молчании. Пауза, пробел, лакуна получают равноправие со словом. Особенно пауза, чье место в стихотворении перестает быть жестко фиксированным[44]. Исчезает отличие между концевой (межстиховой) и внутристрочной паузами, между интонационной и ритмической.

      И это есть одна из примет перехода от поэзии-пения – к поэзии-слушанью. От монологического, самозабвенного выпевания стиха – к диалогическому вслушиванию в тишину, чреватую речью другого, «трансцендентного собеседника», о котором мечтал Мандельштам.

      Период пения в русской лирике был значителен: где-то от Пушкина, который, как свидетельствуют, и стал первым «петь» свои стихи[45], – до Бродского.

      И как любой период, он имеет свое завершение. Происходящее, вероятно, на наших глазах.

      Это не означает, что поэзия перестанет быть музыкальной. «Поэзия вслушивания» тоже причастна пению. Но только не сольному, возобладавшему в искусстве Нового времени, а, скорее, антифону, где пение и молчание уравновешены в диалоге двух хоров.

      О диалогичности, многоголосии современной лирики я надеюсь написать в одном из следующих очерков[46]. Этот же

43

Сильвестров В. Указ. соч. – С. 81.

44

Например, пауза в середине слова. У Юлия Хоменко (о весне): «…До которой и впрямь не подашь / Ни совковой лопатой, ни ломом. И носом клюет карандаш, / Хоть совсем за окном рассвело». Или у Аркадия Штыпеля: «Все уничтожаемо. У- / ничтожаемо. Без роздыху…»

45

Впрочем, у Пушкина же мы встречаем и первый в русской поэзии опыт работы с лакунами – знаменитые пропущенные стихи в «Онегине», помеченные многоточием.

46

Примечание 2016 года: О многоголосии в современной поэзии я действительно позже написал – но не в цикле этих очерков, а в статье «Десятилетие поэзии – или прозы?» (включенной в настоящий сборник).