Пещера. Геннадий Авласенко

впечатлениями, неизбежно накопившимися за столь долгий летний период. Я, впрочем, сидел один-одинёшенек, и абсолютно ни с кем абсолютно ничем не обменивался… и в это время в аудиторию и вошла в первый раз Наташа. И не я один… всё немногочисленное мужское население нашего курса, разинув рты, восторженно уставилось в сторону хорошенькой незнакомки.

      Не знаю, что сыграла главную роль: то ли я занимал наиболее оптимальное и любимое ей место в аудитории, то ли уже тогда, с самого первого взгляда, она выбрала меня для той роли «духовного исповедника», в коей я и по сей день пребывать изволю, то ли просто совершенно случайно так вышло… но Наташа остановилась как раз напротив моего стола.

      – Возле тебя свободно? – спросила она, и я, спиной чувствуя завистливые взоры сокурсников, поспешно кивнул в знак согласия.

      С того самого первого дня так повелось, что Наташа всегда садилась возле меня во время лекций. Мы вместе просиживали часами в университетской библиотеке, вместе бегали во время большого перерыва в нашу студенческую столовую, но платить за себя она никогда не позволяла. После многочисленных и, увы, неудачных попыток переспорить её, я согласился, что платить мы будем по очереди и, компенсируя своё поражение, старался набирать в «свой» день всё лучшее из того, что могла предложить в этот день наша скромная забегаловка. После окончания занятий мы частенько шли в кино или ещё куда-нибудь… ну а потом я обязательно провожал Наташу до самого общежития, а иногда, усыпив бдительность строгой вахтёрши, даже пробирался к ней в гости. Наташа жила в комнате с двумя девчонками курсом постарше, но они, всякий раз, как только я всовывав голову в дверь и говорил своё дежурное «здрасте!», понимающе улыбались и, посидев ещё для приличия минут пять-десять, куда-то надолго сматывались…

      Ну, а Наташа сразу же начинала исполнять роль гостеприимной хозяйки. Она врубала музыку, готовила мне кофе по своему рецепту, рассказывала всяческие занимательные (с её точки зрения) истории и историйки, и всегда при этом весело смеялась. Я чувствовал, что всё-таки небезразличен ей, но вот насколько далеко простиралось это самое небезразличие, этого, увы, никак не мог уловить. И мучился чрезмерно, проклиная себя за излишнюю стеснительность и даже робость… и всё никак не мог решиться на что-нибудь более-менее серьёзное. Я уже понял, что влюблён и влюблён по уши, но Наташа этого, кажется, даже не замечала. Или очень искусно делала вид, что не замечает. А я…

      Я боялся признаться в любви, ибо в неведении есть всё же хоть какой-то элемент надежды, в отказе же – все точки над «и» уже выставлены окончательно и бесповоротно, и даже места для самой дохленькой надежды там попросту не остаётся.

      Однажды я осмелел (или обнаглел) до такой степени, что сделал слабую и довольно-таки неуклюжую попытку пригласить Наташу к себе домой (был, кажется, повод… праздничек какой-то, не помню уже какой, но был…). Наташа, не только сразу же отказала мне в этой скромной и вполне невинной просьбе-предложении, но и сделала это в настолько резкой форме, что я и не заикался больше о чём-то подобном. Более того, неделю или две даже после памятного сего события, она чуть ли