Кровавый гимн. Энн Райс

говоря, я знал эту историю. И видел стол, на который каждый раз указывал призрак, являвшийся Квинну. И все они из года в год обыскивали этот стол, но так ничего и не нашли.

      Очнись, идиот!

      Наверху влюбленный Квинн безуспешно старался успокоить Мону.

      Томми и неизменно безупречный Нэш спустились к ужину и, негромко что-то обсуждая, прошли в столовую. Меня они не заметили.

      Я подошел к витрине с камеями возле пианино. Расстояние между мной и призраком, таким образом, увеличилось, он остался далеко справа, но это ничего не меняло: горевшие злобой глаза продолжали меня преследовать, следили за каждым моим движением.

      В застекленной, никогда не запиравшейся витрине были выставлены камеи тетушки Куин. Я поднял стеклянную крышку, которая крепилась петлями на манер книжной обложки, и взял в руки камею с изображением Посейдона и его супруги, мчащихся на колеснице, запряженной морскими коньками, по вздымающимся волнам. Мастерски выполненная картина смотрелась круто.

      Положив камею в карман, я поспешил наверх.

      Мону я нашел лежащей на усыпанной цветами кровати. Она рыдала, заливаясь слезами, в то время как отчаявшийся Квинн стоял в изголовье и пытался утешить возлюбленную.

      Никогда еще я не видел, чтобы Квинн был так напуган. Я жестом дал ему понять, что все прошло как надо.

      Призрака в спальне не было. Я не ощущал его присутствия и не видел его. Стало быть, он проявлял осторожность и не хотел светиться перед Моной.

      Мона, обнаженная, с разметавшимися волосами, рыдала, лежа на кровати. Прекрасное тело мерцало среди цветов. Одежда тетушки Куин, аккуратно сложенная Большой Рамоной, упала и разлетелась по всему полу.

      На секунду меня объял ужас. Этот удар я получил по заслугам и вряд ли мог его избежать, однако не собирался рассказывать о нем ни Квинну, ни Моне – никогда, сколько бы времени ни суждено нам еще скитаться по свету. Наверное, это был ужас перед тем, к чему могут привести минутные прихоти и сильная воля. Точнее, к чему они привели. Но, как всегда бывает, анализировать собственные эмоции было некогда.

      Я посмотрел на Квинна – своего маленького брата, своего воспитанника.

      Он ненавидел своих создателей, и ему даже не пришло в голову рыдать в их присутствии. То, что делала Мона, было вполне предсказуемо.

      Я лег на кровать рядом с ней, откинул назад густые волосы и заглянул ей в глаза. Она мгновенно утихла.

      – Что, черт возьми, с тобой происходит? – спросил я.

      Мона медлила с ответом, а я, потрясенный открывшейся моим глазам красотой, не мог оторвать от нее взгляд.

      – Ничего, – наконец сказала она, – если ты так ставишь вопрос.

      – Ради бога, Лестат, – взмолился Квинн, – не будь таким жестоким, ты же понимаешь, какое испытание выпало на ее долю.

      – Я не жестокий, – возразил я. (Это я-то жестокий?)

      Я продолжал внимательно наблюдать за Моной.

      – Ты меня боишься?

      – Нет. – Она покачала головой и чуть нахмурилась, отчего между бровями