Смерть в Венеции (сборник). Томас Манн

этот тихий, задумчивый, нежный голос:

      – С каких пор у вас увечье, господин Фридеман? – спросила госпожа фон Ринлинген. – Вы таким родились?

      Он сглотнул, потому что перехватило горло, а затем тихо, учтиво ответил:

      – Нет, сударыня. Младенцем меня уронили на пол, поэтому.

      – А сколько вам теперь лет? – спросила она еще.

      – Тридцать, сударыня.

      – Тридцать, – повторила она. – И вы не были счастливы эти тридцать лет?

      Господин Фридеман несколько раз тряхнул головой, губы его дрожали.

      – Нет, – сказал он. – Это я все лгал и воображал.

      – Вы, стало быть, думали, будто счастливы? – спросила она.

      – Пытался, – ответил он.

      И она заметила:

      – Отважно.

      Прошла минута. Только стрекотали кузнечики и позади тихо-тихо шелестели деревья.

      – Мне немного известно, что такое несчастье, – сказала она затем. – Такие летние ночи у воды прямо созданы для этого.

      На что он не ответил, а слабо махнул рукой в сторону того берега, мирно лежавшего во тьме.

      – Там я недавно сидел, – сказал он.

      – Когда ушли от меня? – спросила она.

      Он только кивнул.

      Однако затем вдруг конвульсивно вскочил со скамейки, всхлипнул, испустил стон, жалобный стон, имевший в себе вместе с тем нечто высвобождающее, и медленно опустился перед ней на землю. Ладонью он коснулся руки, лежавшей рядом, на скамейке, и, держа ее, схватив и другую, содрогаясь и сотрясаясь, распростершись перед ней, прижав лицо к ее коленям, этот маленький, такой уродливый человек, задыхаясь, забормотал нечеловеческим голосом:

      – Вы ведь знаете… Позволь мне… Я больше не могу… Боже мой… Боже мой…

      Она не сопротивлялась, но и не наклонилась. Она сидела выпрямившись, слегка от него отстранившись, а маленькие, близко посаженные глаза, в которых словно отражалось влажное мерцание воды, неподвижно и напряженно смотрели прямо, выше, вдаль.

      А затем вдруг рывком, с резким, горделивым, презрительным смешком она выдернула руки из горячих пальцев, ухватила его за локоть, отшвырнула на землю, поднялась и исчезла в аллее.

      Он лежал, уткнувшись лицом в траву, оглушенный, растерянный, и дрожь то и дело пробегала по его телу. Затем с трудом встал, сделал два шага и снова упал. Он лежал у воды.

      Что же происходило в нем после того, как это случилось? Может, вернулась та сладострастная ненависть, что он чувствовал, когда она унижала его взглядом, и что теперь, когда он валялся на земле, как побитая ею собака, переродилась в безумную ярость, которую необходимо утолить действием, пусть и направленным против себя… Может, отвращение к себе, наполнившее его жаждой уничтожить себя, разодрать себя в клочья, истребить…

      Он немного прополз на животе, приподнял туловище и бросил его в воду. Он больше не двинул головой, не двинул даже ногами, оставшимися на берегу.

      Когда плеснуло водой, кузнечики на мгновение умолкли. Теперь они вновь вступили, тихонько зашелестел