«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники. Владимир Костицын

в понедельник в 9 ч. утра.

      Явившись в понедельник, становлюсь в огромный хвост к комендатуре, чтобы получить пропуск внутрь здания на следующий день. Получаю пропуск в час дня; ухожу и возвращаюсь во вторник утром. Стою в хвосте до 12 ч., чтобы попасть внутрь (пускают маленькими группами). Вот я и внутри: становлюсь в хвост к справочному бюро, попадаю туда к часу дня; мне пишут на бумажке: окошко № 17. Становлюсь в хвост, попадаю к названному окошку к 13 ч. 40 м.; там смотрят бумажку и говорят: «Не сюда. Вам нужно окошко № 34». Опять становлюсь в хвост, попадаю к названному окошку к 14 ч. 30 м.; там смотрят и говорят: «Не сюда. Вам нужно окошко № 19. Только сейчас уже поздно; приходите завтра». – «Помилуйте, – говорю я, – дайте мне хоть пропуск на завтра без очереди». – «Не дело, товарищ; мы – против привилегий, а впрочем…»

      На следующий день жду сорок минут, чтобы пройти без очереди, и становлюсь в хвост к окошку № 19. Попадаю к 11 ч. как будто туда, потому что никуда не посылают, а берут бумажку на заключение коллегии; придти за резолюцией надо в пятницу; получаю пропуск без очереди. Прихожу в пятницу: с тем же церемониалом меня отсылают в окошко № 37; там надменная девица объявляет мне резолюцию: «Объяснить причину такой нужды в брюках». – «Вам нужна причина? Да?» – «Вы грамотны, товарищ?» – «Вот она». Я поднимаю пальто и при общем смехе поворачиваюсь кругом, чтобы лучше были видны мои лохмотья. «Вам достаточно?» – «Нет, надо изложить это на бумаге». – «Ну уж нет, с меня достаточно». Вечером на заседании ГУС я передаю Михаилу Николаевичу его записку, исчерченную карандашами, номерами, покрытую разноцветными штемпелями, с объяснительным документом, где излагаю все мои мытарства. Крайне недовольный, он берет и говорит: «Вот вы всегда так – найдете что-нибудь неблагоприятное для нашего советского аппарата».

      Вернувшись вечером домой, я рассказываю тебе все, и ты отвечаешь: «Дурачок, давай кончим эту историю тем, с чего следовало ее начать». Ты находишь в своем гардеробе старое темно-синее пальто, зовешь Марью Степановну – портниху, жену нашего университетского чучельщика-натуралиста, живущего в доме. Та несколько сомневается, сумеет ли сшить на мужчину, но, получив муки и сахара, соглашается, и через два дня я – с брюками; они довольно тонки, но не прозрачны, и я могу снять пальто, не стесняясь. Правда, кой-кому это не нравится, и в течение нескольких лет другая твоя тетушка – Розалия Григорьевна, когда хочет нас уязвить, кричит через стену: «Этот человек, который пришел в наш дом без штанов и живет нашим добром…». И далее – через несколько минут: «У него настолько нет понимания и воспитания, чтобы относиться к старой тетке своей жены с почтением и симпатией». Ни меня, ни тебя это уже не трогает.

      Зато с Иваном Григорьевичем мы все больше и больше привыкаем друг к другу; он часто заходит к нам поболтать, особенно – про поездки за границу, когда на Рождество он оставлял в Москве снег и холод, уезжал в Ниццу, засовывал в петлицу цветок и отправлялся гулять на Promenade des Anglais. Бедный, ему так и не удалось снова