На задворках Великой империи. Том 3. Книга вторая. Белая ворона. Валентин Пикуль

шли следом за нею по длинному коридору больницы, а впереди, вся в черных шелках, быстро выступала Додо; в руке она держала молитвенник, с запястья свешивались, бренча, четки. Никто не предупреждал ее – Додо вдруг сама, повинуясь интуиции, остановилась возле дверей палаты, именно той, в которой лежал Петя.

      – Здесь? – шепнула она и побледнела еще больше; в этот момент она была хороша, очень хороша… Даже прокурор подбоченился, а дворник стал сморкаться в передник, заворачивая его к носу от самых колен.

      – Хоре-то, – говорил он, – хоре-то какое, хосподи…

      Петя лежал на белом, из белых бинтов глядел один жуткий глаз его, как линза, и торчала из повязки, обветренная и подсохшая, кость руки. Он увидел Додо, и глаз его сразу зажмурился, плавая в слезах. Додо кинулась к постели, упала в ногах и вдруг поползла к мужу – дергаясь коленями, бормоча. Руки ее всплескивались – бились над головой, как два крыла. Первое рыдание Додо огласило палату – почти вопль!

      Припав к Пете, она шептала и шептала. Прямо в этот одинокий глаз, а из-под маски зашевелились Петины губы, чтобы начать разговор…

      – Прокурор! – сказал Мышецкий, и прокурор со страхом выгнулся над упавшей Додо, припадая ухом к губам Пети. Выслушал его и медленно выпрямился… Мышецкий тронул его за рукав мундира: – Что вам сказал господин Попов?

      – Он просит оставить его с женой наедине.

      Петя снова что-то заговорил. Прокурор опять его выслушал.

      – Что? – спросил Сергей Яковлевич, напрягаясь.

      – Петр Тарасович снова просит не мешать ему…

      Все, кроме Додо, удалились из палаты. В коридоре больницы, возле Чиколини, стоял Ениколопов.

      – Вадим Аркадьевич, – подошел к нему Мышецкий, – как вы мыслите, сколько осталось жить моему шурину?

      – Дней пять-семь, не больше, а в чудеса я не верю…

      Сергей Яковлевич вытер набежавшую слезу: «Бедный Петя!..»

      Из палаты чуть слышно доносился журчащий шепот Додо: она говорила, говорила, говорила… Шло время…

      Двери вдруг распахнулись вразлет – Додо!

      Решительно и резко смотала четки с руки:

      – До свиданья, брат, – и пошла, быстрая, стройная…

      Гуртом все повалили обратно в палату. Петя разжал черные губы и сказал – внятно:

      – Моя жена невиновна… Кто оклеветал ее? Почему я не верил? Прости мне, господи, грех великий…

      – Записать? – глянул на губернатора прокурор.

      – Исполняйте обязанности как положено.

      – Ваша фамилия?

      – Акинфиев буду, – ответил дворник.

      Рука прокурора строчила по бумаге: «В присутствии понятых, князя Мышецкого и дворника Акинфиева, сего дня…»

      – Невиновна, – шептал Петя, – снимите оговор с нее… Не мучайте ее боле, мою Додушку… Бог простит вам, люди!

      Мышецкий не выдержал – вышел из палаты. Подписал протокол в коридоре, после дворника. Лучше бы и не шел в понятые: не пришлось бы тогда уносить камня на сердце. На улице прокурор сказал:

      – Ваше сиятельство, отныне вступают функции исполнительной власти, кои, согласно снятию оговора,