Златоуст и Златоустка. Николай Гайдук

не перекрестишься! – вдруг послышался голос. – Не перекрестишься! Ха-ха! Потому что гром ещё не грянул!

      Вздрогнув, Подкидыш позыркал по сторонам.

      «Что за чертовщина? Кто это орёт мне под руку?»

      Поблизости не было ни души. Но вскоре он заприметил жирного чёрного ворона, сидящего на ближайшем амбаре, причём не просто так сидел, подлец, а сидел, закинув ногу на ногу и дымя противной папироской, – ветерок доносил такой мерзопакостный запах, словно бы смолили старого козла.

      «Значит, не приснилось? – тоскливо и отчаянно осознал Подкидыш, склоняя покаянную головушку, где виднелись брошки чертополоха. – Значит, я оставил там и отцовскую балалайку, и стыд, и совесть. Господи! И что же теперь делать?»

4

      С больными мозгами и растрёпанным сердцем кое-как доковыляв до дому, он собрал всю свою «бересту», исписанную вдоль и поперёк, и затолкал в раскрытый зев холодной печки.

      Дед Илья, проснувшись наверху, свесил косматую голову.

      – Пришёл? – сонно спросил. – А где ты всю неделю пропадал? Коробок со спичками упал под ноги парня.

      – Не… неделю?..

      – Ну, а скоко? – Дед посмотрел из-под руки. – Батька с матерью с ума чуть не сошли. Обыскались тебя. Где тебя черти носили?

      Парень поднял коробок, чиркнул спичкой.

      – Вот уж носили, так носили, – задумчиво ответил, – рассказать, так не поверишь.

      – Ну, молчи. Я за язык тянуть не стану. А зачем ты печку топишь среди лета? Я тут сопрею. Слышишь? Ты кого там делаешь?

      – Да так… Твоему совету решил последовать.

      – Какому совету?

      – Ну, ты же сам сказал – надо всё спалить и успокоиться. – Подкидыш усмехнулся, поднимая голову. – А чего ты всполошился, Илья Муромец?

      Дед ноги с печки свесил.

      – Да жалко чо-то стало. У тебя там были перлы…

      – Ерунда. Это я перловки обожрался.

      – Так-то оно так, только перловка, внучек, лучше водки. Водка до добра не доведёт.

      – Смотря какой дорогою идти, – многозначительно сказал Ивашка и, выйдя из дому, обречённо поплёлся куда-то в синие, вечерние луга, облитые горячечными красками зари.

      «Всю душу испоганил! – стучало в голове. – Как жить-то после этого? Лучше подохнуть!..»

      Он долго шёл, понуро глазами бездорожье ковырял, потом остановился на речном, лобастом крутояре, откуда было видно широко и далеко – разгульные места для половодья, для рыбаков и охотников. Тёмно-сизая вечерняя вода под обрывом так пошумливала и так переплёскивалась, будто русалки разребячились на плёсах, беспечно посмеивались, не обращая внимания на человека, подошедшего к самому краю погибели. И русалки посмеивались, и птицы беспечно растилиликались в березняке. И очень странно было, больно и обидно сознавать, что этот мир даже ресничкой не вздрогнет, когда ты решишься на такую вот отчаянную глупость – добровольно, чтоб не сказать слабовольно уйти из жизни, собственной рукою угробить своё солнце,