И. Полетаев, служивший швейцаром. Повесть. Мария Бушуева

напоит, знать, свежей водичкой землицу.

      – Откуда ты знаешь, что сегодня?

      – Чую. – Люба уверенно махнула большой ладонью, сжатой в кулак, и Полетаев поверил: точно сегодня приедет сатрапица лупоглазая, у Любки нюх – грозу она предсказывает за день, дурное расположение духа у Тимофея угадывает за версту: «Щас припрется, орать начнет, окаянный!». И припирается, и орать начинает.

      А раз она и кулаком махнула – Эмка примчится наверняка, так сказать, запястьями и кольцами звеня.

      Хорошо, если дождичек пойдет – и поливать не надо. Побью еще баклуши с часок. Он втянул сначала голову, а потом и все длинное свое тело обратно в комнату, погонял муху журналом, вновь лег на продавленную кровать, поворочался и уставился в потолок, обклеенный устаревшими газетами, с которых обреченно улыбались затонувшие в политических волнах вожди и лидеры. Да, идет время, идет, вслух произнес Полетаев, ты, брат, стареешь, а страна молодеет, в муках возрождая себя, как Афродита, из темной пены. Хорошо говоришь, фраер, просто не говоришь, а паришь, как сокол, но где-то сядешь. Полетаев испуганно замолчал: неприятного цвета облачко пролетело в его голове, он даже спустил ноги с кровати, облачко воспоминаний. Служил когда-то Полетаев…

      …Капли били по стеклам, прыгали по крыше, исчезали в листве, плыли по намокшим стволам и сбегали пугливо в траву, отскакивали от клеенки на летнем столике и, падая на нее вновь, соединялись, как ртуть; точно иглы любви, танцевали в коричневой бочке, точно потоки чувственной неги, вскоре потекли по дорожкам, тропинкам, желобкам, впадинкам, по всему ожившему прекрасному телу Земли нескончаемые ручьи.

      * * *

      Полетаев просто не переносил толкучки в метро. Но ни сартровское чувство человеческого одиночества в людском потоке охватывало его, а мучительное, как зубная боль, навязчивое, как зуд, постыдное, как венерический диагноз, к тому же отличающееся завидным постоянством, – гнусное желание, чтобы в тот миг, когда сдавленный сумками и плечами, задыхающийся в чужих запахах Полетаев, прижимая к худой груди кожаную папку, наконец выталкивается толпой на экскалатор, некто в белом костюме сгорел! на своей американской машине…

      Кожаная папка, кстати, по свидетельству Гриши Застудина, который ее Полетаеву и подарил, принадлежала когда-то Берии.

      На остановке троллейбуса хихикали две девушки с голыми животами и в мини. У обоих проколотые пупки, ноздри и уши были украшены замысловатыми крючками и колючками. Судя по незамутненно-голубым глазкам одной и ее щедро-красным губкам, она была идеально глупа. Чуть заметная сутулость второй, несмотря на миленькое личико, настораживала: а нет ли у миленького личика опасной привычки порой задумываться.

      – Я – сценарист, – ловко подрулив к ним, заговорил Полетаев, – я еду сейчас на киностудию, договариваться о съемках моего нового фильма, не хотелось бы вам, девушки, попробоваться?

      – О! – сказала голубоглазая. – Круто!

      – Итак,