Визит к Минотавру. Георгий Вайнер

кабинет. Я сказал ей вслед:

      – И про заповеди не забудьте…

      Халецкий не спеша проговорил:

      – Если мне будет позволено заметить, то обращу ваше внимание, Тихонов, на то, что я, в свою очередь, старше и опытнее вас.

      – Будет позволено. И что?

      – Что? А то, что вы не правы.

      – Это почему еще?

      – В своей молодой, неутоленной жизненной сердитости вы ошибочно полагаете, будто через несколько лет, когда Лена станет опытным, зрелым работником, она будет с душевной теплотой вспоминать о строгом, но справедливом и мудром первом учителе сыска Станиславе Тихонове…

      – Не знаю, возможно. Я как-то не думал об этом.

      – Так вот – нет. Не будет она с душевной теплотой вспоминать о вас. Она будет вспоминать о вас как о нудном и к тому же жестоком субъекте.

      – Ной Маркович, неужели я нудный и жестокий субъект? С вашей точки зрения?

      – Вас же не интересует, что я буду думать о вас через несколько лет. А сейчас, будучи гораздо старше и опытнее, как вы говорите, вообще, я полагаю, что через плотину вашего разума регулярно переливаются волны молодой злости и нетерпимости. Будьте добрее – вам это не повредит.

      – Может быть, может быть, – сказал я.

      – Так что вы думаете насчет портрета? – спросил Халецкий.

      – Я думаю, что где-то здесь поблизости должен валяться гвоздик, на котором он висел.

      – Я тоже так думаю, – кивнул Халецкий. – Портрет вор не сбросил: он, видимо, только трогал его, гвоздь выпал, и портрет упал…

      Мы давно работали вместе и умели разговаривать кратко. Так люди опускают в телеграммах предлоги – для экономии места, только мы опускали целые куски разговора и все равно хорошо понимали друг друга.

      – Ной Маркович, а вы сможете собрать осколки? – спросил я.

      – Я постараюсь…

      Халецкий стал распаковывать свой криминалистический чемодан, который инспектора за необъятность называли «Ноев ковчег». Я напомнил:

      – Соскобы крови с пола возьмите в первую очередь.

      Халецкий взглянул на меня поверх очков:

      – Непременно. Я уже слышал как-то, что это может иметь интерес для следствия…

      Я еще раз взглянул на портрет. Холодное солнце поднялось выше, тени стали острее, рельефнее, и трещины были уже не похожи на морщинки. Косыми рубцами рассекали они улыбающееся лицо на фотографии, и от этого лицо будто вмялось, затаилось, замолкло совсем…

      – Не стойте, сядьте вот на этот стул, – сказал я соседке Полякова.

      Непостижимость случившегося или неправильное представление о моей руководящей роли в московской милиции погрузили ее в какое-то нервозное состояние. Она безостановочно проводила дрожащей рукой по волосам – серым, непричесанным, жидким – и все время повторяла:

      – Ничего, ничего, мы постоим, труд не велик, чин небольшой…

      – Это у меня чин небольшой, а труд, наоборот, велик, – сказал я ей, – так что вы садитесь, мне с вами капитально поговорить надо.

      Она уселась на самый краешек стула,